Розенблюм взял со стола запечатанный конверт и протянул его Эммануэлю. На конверте было выведено «Эммануэль Стирис».

«Дорогой Эммануэль! Прежде всего, прости меня за то, что взвалил на тебя эту ношу, но ты единственный, у кого есть шанс разобраться во всем. Думаю, сегодня, в день моих похорон, ты уже находишься на верном пути. Я никогда не сомневался в тебе в годы войны, не сомневаюсь и сейчас. Мне жаль, что у меня не достало мужества открыться тебе при жизни. Теперь ты все знаешь и надеюсь, не осуждаешь меня. Искренне твой Иешуа Чолер

П.С. У меня есть для тебя сюрприз. Уверен, он согреет твою душу. Миша введет тебя в курс дела».

Эммануэль поднял глаза на Розенблюма.

– Я ведь говорил, что это самоубийство.

– Как, черт возьми, ты это понял?

– Потом, Миша. Поехали домой. Пора собираться на похороны.

– Кстати об этом. Джошуа оставил для меня кое-какие инструкции относительно тебя.

– Расскажешь дома. Нужно привести себя в порядок и переодеться. У меня вся одежда измята. И еще я хочу есть.

***

Наскоро пообедав полудюжиной сэндвичей с курятиной и сыром, Эммануэль побежал в душ. Время поджимало. Джошуа Чолер выразил отказ от традиционного для евреев обряда прощания с покойным, поэтому им надлежало сразу прибыть на кладбище, куда они рисковали опоздать. Меняя температуру воды каждые двадцать секунд, с обжигающе горячей на пронизывающе холодную, Эммануэль вернул себе бодрость, не до конца восстановленную коротким сном, после изматывающей ночи. Мышцы вновь обрели пластичность и заряд энергии, разум прояснился. Надев черный двубортный костюм и черное, сшитое на заказ, таким образом, чтобы не выдавать наличие оружия под ним, пальто, Эммануэль спустился вниз.

– Должен заметить, аппетит у тебя зверский. Не думал, что ты съешь все сэндвичи.

– У меня была тяжелая ночь.

– Я чего-то не знаю?

– Очевидно того, что мы опаздываем.

Розенблюм вертелся перед зеркалом, примеряя одну из своих шляп.

– Миша…

– Что? В Англии модно носить шляпы.

– А тем, кого природа обделила волосами, это даже необходимо.

Розенблюм скосил на Эммануэля укоризненный взгляд в зеркале.

– Знаешь, придет день…

– И моя шевелюра поредеет. Помнится, однажды ты уже говорил мне это.

– Когда?

– Когда память еще не подводила тебя. Идем. Нам пора.

– Сопляк, – проворчал Розенблюм.

– Ну, разумеется.

– Как я уже говорил тебе, Джошуа кое-что поручил мне сделать, – произнес Розенблюм, когда они ехали в его машине по трассе, ведущей в Лондон.

– Знаю, он упомянул об этом в письме для меня.

– Но ты не знаешь, что именно?

– Нет, он только написал, что ты введешь меня в курс дела.

– Джошуа посмертно велел мне позвонить некой девушке и сообщить о его смерти и дате похорон.

– Кто она?

– Этого я не знаю. Он утверждал, что она сама тебе представится.

– Мне? При чем тут я?

– Это мне тоже неизвестно. Но, кроме прочего, Джошуа убедительно просил сказать девушке, что на похоронах будешь присутствовать ты.

– И ты назвал ей мое имя?

Розенблюм надул губы и отвел взгляд.

– Какого черта, Миша?

Не веря собственным ушам, Эммануэль вытаращил глаза на своего учителя.

– Этого хотел Джошуа. Наш Джошуа, Мэнни. И я доверяю ему.

– Куда ты звонил?

– Номер зарегистрирован в Италии.

***

Кладбище Хуп-Лейн предназначенное для захоронения исключительно евреев, благодаря своим скромным размерам, уютно пряталось в сердце тихого спального района Голдерс Грин. Это было ухоженное место, живописно окруженное по всему периметру высокими, цветущими деревьями. Прямо через дорогу, напротив кладбища мрачно возвышался, выполненный из красного кирпича, один из старейших крематориев Лондона. Припарковавшись у ворот, ведущих на территорию кладбища, Эммануэль Стирис и Михаил Розенблюм, в сопровождении ожидавших их, немногочисленных коллег из лондонского управления, молчаливым строем направились к месту прощания с их другом. Из административного здания, служившего также и залом для отпевания усопших, им навстречу выбежал пожилой служитель кладбища. Низкого роста и с животиком, он неуклюже ковылял к ним, зажав в обеих руках ермолки, для всех пожелавших присутствовать на похоронах. Раздав их, он отвел Михаила Розенблюма в сторону и, встав на носочки, что-то прошептал ему на ухо.