– Ну-ну, выдыхай. Теперь я знаю о ней всё, что нужно…

«Что это вдали кричит?» – Дир указал головой на расколотую гору справа, и шея едва не коснулась земли.

Человек хромал слева, но даже за великой по высоте фигурой оленя видел пурпурный свет. Он опустил взгляд на тропинку. Не желал думать.

– Ну… Мудрецы говорят: это дом богов. Но под конец пятьдесят второй зимы, под конец двадцатого цикла… – безымянный безнадежно высморкался. – Боги мертвы, говорят теперь. Из-за нас. Раньше она напоминала всем, что есть добро. Что есть кто-то, кто борется с концом времен. Теперь напоминает, что есть зло. Конец близок. Так говорят мудрецы.

Дир повернул шею вбок, чтобы лучше видеть дом богов. Маленькие глаза вобрали пурпурный свет и расстелили океаном вокруг изумрудного острова в своем сердце2.

«Люди могут убить богов? Это и есть зло?»

– Эта… Мне не шибко знакомо небесное, моя… Одна женщина говорила, что богов надо питать, иначе они погибнут. Но мы их напитали смертью, и они не устояли. Смерть – зло. Так она говорила.

Они погрузились в тишину. Вокруг холмы сменялись холмами. Цветы – цветами. И тропа сменилась проселочной дорогой. К ним приближалась деревня у реки.

Поселение встречало оживленным запустением. У приземистых домов лежали перевернутые ведра с оторванными ручками; собачьи будки стояли пустые; из курятников не доносилось ни звука; и даже не пахло навозом.

Людей они встретили только у самой переправы на другой берег. Пара крестьян в бирюзовых килтах, таких же как у безымянного, но короче, складывала добро на скромную телегу. Гнилое дерево хрустело, однако держалось.

Мужик-крестьянин стащил берет с лысины, уместил удочку с одного края телеги, а с другого – копье и устало почесал ощипанную бороду.

Баба-крестьянка в это время погремела котелком. Положила его на самый верх, туда, где муж бы не достал, и вытерла пот с морщинистого лба, оставив черную полосу.

Когда пара заметила Дира в паре шагов от себя, она открыла беззубый рот и низко поклонилась.

– Швятой Дирнахеил, прощу, благошлави нашу дороженьку, – сказала шепеляво баба и стала хлопотать в телеге.

Отодвинув хвост коровы, которая была запряжена к повозке, крестьянка достала полотенце, развернула и преподнесла хлеб.

«Я не знаю, что есть слава благ.»

Крестьянин вышел вперед и скомкал берет у груди:

– Вы ж дарити подмогу гонимым… Шлете ветер на пути…

Олень смотрел сквозь пару. Голова покачивалась на ветру. Порыв усилился, пушистые кудри задрожали, и малая ворсинка вырвалась, полетела ввысь, к мистическому пурпуру сияния…

И ветер стих.

Спутник Дира прихромал к деревенским, раскрыл кошель на поясе и достал бумагу с зеленым гербом дуба.

– Эта… Мы можем купить ваш хлеб, но не боле.

Баба с мужиком переглянулись и взмолились как один:

– Тогда сведите нас хотя б к белой дороге. Ходят слух, што демоны стали вылезать из холмов. И не абы какие, а сами отродья Балора! – голоса дрожали, и мужик уронил берет. – Наш круг уж к Лироису ушел. Ток мы задержались. Мы… – крестьянка не могла больше говорить и уткнулась в килт; мужик закончил без нее. – Мы дочурку хоронили. Мы совсем одни…

Безымянный посмотрел на опустевшую деревню. Картина страха теперь вылезала из-за углов с письменами, из-под порогов с солью, из запаха можжевельника, тлеющего за щелями домов.

Взгляд безымянного остановился на доме охотника на окраине, но мужчина отдернул его к загруженной телеге. Подломанному копью. Упитанной корове. Неровному колесу.

Он потряс бумагой.

– Не… Не боле.

Баба отдала хлеб, забрала бумагу. Сильно сжала слабыми пальцами – бумага разгладилась, и ни одной складки не осталось на светящемся гербе.