Карла иногда ждала меня, чтобы вместе мы пошли в соседний бар, где могли пропустить по бутылке пива и паре сигарет. Она мне нравилась. Она была простая и открытая, ничего не скрывала, смеялась, когда хотела и не признавала ничего, что идёт вразрез с её мнением.
– Ненавижу этих чистоплюев, – говорила она о работниках банков. – Пришла я туда, значит, хотела взять немного денег со счёта. Так они смотрели на меня так, будто я с помойки только что пришла, да и ещё и в грязи обвалялась. Да, я шла с работы, уставшая как собака, а они… делают вид, что они лучше, что они достойны всех благ, а я нет.
– Это нормально, – качал головой я. – Генералы калитки, они считают себя лучше остальных, если работают на чуть более высокой должности. А на самом-то деле все мы знаем, что они ничего из себя не представляют.
– Вот-вот. Деньги-то я, конечно, взяла, и потом они смотрели меня нормально… но сам факт.
– Выпьем за то, чтобы таких снобов не было, – мы стукнулись бутылками и опрокинули их.
Обычно я провожал её до небольшого перекрёстка, откуда она сама перебегала дорогу, не обращая внимания на яркие жучки машин, снующих туда-сюда, и скрывалась во тьме переулка, куда мне она заходить запрещала, говорила, что муж её не поймёт.
Я же её понимал, прекрасно понимал. Ревность – опасное чувство, опаснее многих других. Смертельнее только гнев и зависть.
Возвращаться домой мне приходилось пешком. Я шёл сквозь улицы, смотрел на старые дома, немногочисленных людей с тусклыми понурыми лицами. Шёл и думал о своём предназначении, о своей дальнейшей жизни, представлял, как приедет Элизабет, как мы будем бродить вдвоём через потоки дыма, водосточных труб, ярких окон, грязных луж и огромного зимнего неба. Но в те моменты я чувствовал себя по-настоящему однако. В животе всё сжималось от осознания того, что, возможно, я навсегда один в этом мире, что все, кто меня окружают – всего лишь люди, которым стало настолько же одиноко, что мы смогли, наконец, сойтись и собираться вместе время от времени. Я боялся, что вновь останусь один. А быть одному, без людей, значит обречь себя на медленную, разъедающую изнутри смерть.
Хотя смерть и так постоянно была со мной. С тех пор, как я осел в этом городке, я только и вижу на крышах домов её посланников. Они выходили из тьмы, лишь когда солнце упадёт за горизонт, и небо прольёт на себя чёрную краску, раскрывая для всех необъятную пасть космоса с белоснежными клыками звёзд. Я слышал их вой, жажду крови видел в жёлтых глазах. Они знали, что я их видел, но меня они не трогали, никогда, и лишь словно бы застывали на месте, дожидаясь своего часа.
На одной улице мне довелось увидеть целых три монстра. На разных её концах – в начале, середине и конце – они сторожили своих маленьких смертных друзей, надеясь, что их собьёт машина, они упадут с моста, напьются до остановки сердца. И я шёл сквозь них, зная, кто и когда умрёт.
На крышах моего и соседних домов ни разу, однако, я не видел Жнецов. Похоже, архангел Гавриил решил пощадить меня, чтобы я не видел гибель тех, кто хоть как-то был связан со мной.
И всё же волнение нарастало с каждым днём. Я ждал ответа на своё письмо, ждал с нетерпением в надежде на то, что Элизабет приедет, как можно скорее и разгонит моё одиночество. Людвиг был наконец-то занят работой и последние дни разъезжал по соседним городам на аукционы, продавал свои не дорисованные картины, которые многим нравились. Да, в них был какой-то шарм, но я видел, через что он проходил, чтобы не дописать очередное творение.
Мою картину он закончил лишь на четверть. Людвиг дал мне ключи от своей маленькой комнаты, чтобы я приглядел за ней.