– Генрих, ты не мог бы ещё дать мне свою руку?

– Зачем тебе нужна моя рука?

– Я хочу почувствовать твой пульс!

От этих моих смелых слов, у меня даже волосы под мышкой зашевелились! И с внутренним страхом нормального человека и немалой опаской я дотронулся до его руки, ожидая почувствовать холодную плоть мертвеца, убитого семьдесят лет назад. Там-то и плоти не должно быть никакой – одни кости должны остаться, но если мои глаза не обманывают, что рядом со мной стоит нормальный человек, молодой парень, думающий и говорящий… Мои руки ощутили теплоту тела живого человека. Мистика прямо какая-то! Надо бы в зеркало его заставить посмотреть, может быть, там и отражения-то в нём нет? А заодно и на себя глянуть, а то я физически стал чувствовать как начал седеть.

– Ты случайно не помнишь, какой сейчас год?

– Чего это я не помню! Помню – 1943 год. А что?

– Да нет, ни чего! Послушай, Генрих, а в магазинной коробке пулемёта вместо патронов у тебя там, случайно, не свечи от геморроя?

Солдат молча передёрнул затвор, загнал в ствол пулемёта патрон и, отстегнув круглую патронную коробку, так же молча протянул её мне.

Мать честная, магазин был полон боевых патронов, и выглядывающий из неё первый патрон блестел в свете фар машины хищно и грозно в окружающей темноте наступающей ночи. Ёкырный бабай! Ничего себе я пикничок здесь устроил по доброте душевной! И что мне теперь с ними делать, а? Они ведь парни дисциплинированные, и как бы я не упирался, но если они решили, что я нарушил светомаскировку у них во фронтовой зоне, то значит, они меня обязательно доставят в свой штаб к начальству для разбирательства, а может, даже и в гестапо. Наверное, их надо было сразу мне отвезти прямо к порогу местной полиции! Пускай бы там разбирались! Вышел бы какой-нибудь помощник дежурного и сказал бы волшебные слова: «Гитлер капут унд хэндэ хох» и погрозил бы своим «макаровым», показав им, что он не намерен шутить с ними ни коим образом. Они, конечно, очень испугались бы и с перепуга устроили там такой тарарам, что мало не показалось бы не только помощнику дежурного, но и всему райотделу. Это тебе не наши пацаны-призывники, а солдаты, прошедшие полугодичную подготовку перед отправкой на фронт, максимально приближенную к боевым условиям войны, умеющие поддержать своим огнём друг друга и взять, если надо, командование на себя, заменив офицера.

– Но в автоматах-то, я надеюсь, не настоящие патроны? – с последней надеждой спрашиваю его.

– Нет, тоже настоящие, по тридцать два патрона в каждом автомате и по три запасных рожка у каждого солдата, и по штык-ножу.

Мне уже совсем стало как-то очень тоскливо от такого количества патронов. Да, это были настоящие немцы, закинутые какой-то выходкой вконец свихнувшейся природы, утащившей их втихаря из-под самого носа фельдмаршала Манштейна, да так, что и они сами это не заметили семьдесят лет назад, когда заступили на свой пост у вверенного им шлагбаума, с карманами полными галет. Бред какой-то!

Вот поэтому, этот чёртов Манштейн, свою, так скрупулёзно разработанную генеральным штабом летнюю кампанию наступления на Курской дуге в сорок третьем году и проиграл, потому что ему не хватило этих четырёх солдат! Нет, ещё двое остались в том жутком тумане с мотоциклами и шлагбаумом. Вот теперь совершенно точно и я понимаю, что перетрудился на тёщиной вырубке и у меня точно начался бред съезжающей крыши. Однако, как бы я ни отмахивался от них, вот они, немцы, пришедшие на нашу землю жестокими захватчиками, каких я видел в документальных и художественных фильмах о прошедшей войне. А эти, мои, весело таскают какие-то палки и ветки для костра, смеясь и трындыча что-то на своём языке, ощутимо топая по берегу реки своими сапогами. Притащили какие-то старые ворота, приспособленные кем-то из рыбаков под помост для своей комфортной рыбалки, раздолбали их в щепки и покидали в разгорающийся костёр. А чего стесняться – мы на войне!