Я перестала выходить на улицу. Рыдала не переставая. Не знала, как смотреть людям в глаза. Я мать дезертира, предателя. Я не знала, как жить дальше, да и стоит ли.

Прошло два года. Но ни одной весточки от сына так и не поступило. Все как-то успокоились. Меня стали намного реже вызывать на допросы. Но я сама стала еще больше везде ходить и обращаться, куда только можно, чтобы мне вернули сына, но все без толку. Сын как в воду канул, а его фото продолжило висеть у входа в нашу полицию на стенде «Внимание, разыскиваются преступники». Но один адвокат, к которому я обратилась, рассказал мне, что в законе есть такая возможность – признать человека умершим, если он длительное время находится в розыске. И я поняла, что, наверное, это лучший выход. Пусть лучше все будут считать Ванечку погибшим, чем предателем и преступником. И я через суд признала его умершим. После этого все успокоились и про меня больше не вспоминают.

С момента, как пропал мой сын, прошло уже почти шесть лет, но сердце матери никак не успокоится. Каждую ночь я вижу сына во сне. И он всегда говорит одно и то же: «Мам, я не виноват». Каждый раз я просыпаюсь в слезах.

Дорогие сотрудники Московского уголовного розыска! Я знаю, что вы раскрываете все преступления и всегда всех находите! Я как мать солдата, а не предателя умоляю вас! Я уверена, что он ни в чем не виноват! Найдите его! Куда я только не обращалась, отовсюду приходят только отписки: «Как найдем, сообщим, и вообще, ваш сын умер». Умоляю, разберитесь, что же случилось. Только вы можете это сделать. Мне больше не к кому обратиться. Вы моя последняя надежда!

С.И. Порошина

К письму было приложено фото. Юный веснушчатый парень, совсем ребенок, в форме рядового внимательно глядел на меня серьезным взглядом.

Я долго смотрел на письмо. Сколько же в нем было боли и страдания. И действительно, вообще непонятно, куда делся солдатик. Если сбежал, почему за шесть лет ни разу не связался с мамой? Как вообще столько лет можно жить без денег, без общения с любимой мамой, да еще и находясь в федеральном розыске. А если с ним что-то произошло в части и это скрыли? Да-а-а… Вопросов много.

Я нажал кнопку селектора:

– Наташа, срочно найди мне Крошкина.

– Конечно, Дмитрий Владимирович.

Через три минуты Крошкин влетел в кабинет.

– Что случилось, Владимирович? Куда едем? Тревога?

Показал ему обращение Порошиной.

– Ты это читал?

– Ну, конечно, про солдатика. Маму, конечно, жалко, но мы-то при чем? Она живет в Магадане. Солдат дезертировал в Московской области. Москва тут вообще никаким боком. По учетам я, конечно, все проверил. В больницы не доставлялся, ни по «уголовке», ни по «административке», ни в Москве, ни в области не задерживался. В СИЗО[4] не содержится. Разыскивался как дезертир. Потом его признали «умершим». Мы-то что можем сделать? Это вообще дело военных, да еще и из Московской области.

И формально он был прав. Таких писем и обращений в МУР поступает сотни ежемесячно со всей России и СНГ. И людей-то понять можно, они верят в легендарный МУР, что он поможет. Но дело в том, что Московский уголовный розыск отвечает только за территорию Москвы. В Московской области есть свое Управление уголовного розыска, в Ленинградской – свое, и в Магаданской тоже свое. И если человек пропал не в Москве, то мы в принципе сделать ничего не можем.

– Ладно, Дэн, иди.

– Владимирович, ну ты чего? Ты чего так расстроился? Маму очень жалко, но где мы, а где Магадан? Нам бы с нашими, московскими, разобраться.

Ну да, у нас своих без вести пропавших больше четырех тысяч.

– Хорошо, иди. Я подумаю.