С большим удовольствием он любил рассматривать изображения различных зверей и птиц в толстых томах энциклопедии Брема…

Первый выстрел напугал, второй – вызвал восторг. Наган дернулся, рука еле удержала его. Невидимая пуля летит сквозь темный заснеженный лес, мимо спящих стволов сосен, мимо елочек, напоминавших по-зимнему закутанных детей – только веселые глазки посматривают из-под ветвей, укрытых снежными сугробиками. И куда она, эта пуля, улетела – неизвестно. А для нашего героя она до сих пор все летит и летит через тот ночной новогодний лес.

Теплая и снежная зимняя ночь, новогодняя оттепель, заваленная снегом дача – финский домик из нескольких комнаток, тесный коридорчик, продуваемый сквозняком, кабинет хозяина с кушеткой, накрытой клетчатым пледом, у окна простецкий письменный стол, а в ящике стола…

Маленький, но широкий и плотный Витька, смуглый, с румянцем во всю щеку, блестя черными озорными глазами, по-хозяйски выдвигает ящик.

– Налетай, подешевело!

Из присказки: «Налетай, подешевело, расхватали – не берут!». Не очень-то понятен смысл. «Что именно подешевело?» «Что именно расхватали?» и «Что, наконец, не берут?» При всем, притом, эта разухабистая фразочка внедрилась в сознание, даже, наверное – в подсознание…

Владимир Семенович, не смотря на охватившее его любопытство, даже попятился от стола: «Как можно залезать в отцовский ящик! Да еще набитый оружием!». А уж в этом он имел колоссальный опыт – в лазанье по ящикам папиного письменного стола. Да и не только стола!

Мальчики не сразу решаются взять пистолеты, смущенно посмеиваются, переглядываются.

– А если он узнает? – спрашивает Сережа.

– Чепуха! – успокаивает Витька. – Мы чего? Мы постреляем и назад положим!

После тех новогодних каникул Владимир Семенович бесчисленное число раз на протяжении многих лет приезжал в этот дачный поселок, но никак не узнавал того таинственного, сказочного поселения, каким увидел его впервые. Он и рвался-то сюда из Москвы в ожидании таинственной сказки, а вместо этого оказывался в скучноватом запущенном дачном поселке, со старенькими облупленными дачами, дырявыми заборами, неряшливыми кустами. Да и вместо того сказочного новогоднего, лес оказывался каким-то неухоженным, скучным.

Весь поселок был вдоль и поперек исхожен – и вместе с Сережей, к которому он приезжал в гости, и в одиночестве. Изучены чуть ли ни все тропинки в ближайшем лесу. Даже казалось, (такая странность!), вернее, он был убежден, что ему знаком здесь не то, что каждый куст орешника или бузины, а каждый листок на этих кустах, хотя, разумеется, вся листва к зиме опадала, а на следующий год появлялась новая.

И этот изученный дачный поселок никак не совпадал с тем, впервые увиденным…

Я (то есть, Владимир Семенович) напрочь потерял всякую ориентировку в пространстве. Словно бы вылетел из скучной реальности и переместился в мир грез. И этот мир грез стал единственно реальным – по-настоящему теплым, родным. О том же мире, в котором я жил до этого и в котором мне предстояло жить в дальнейшем, и воспоминаний не осталось.

Владимира Семеновича очень сердил факт несовместимости двух впечатлений.

Получалось, что одно и то же место, которое ты когда-то посетил и куда потом вернулся, может восприниматься по-разному. Взять, например, ту прекрасную новогоднюю ночь – снежную, сырую, ветреную. Больше такой ночи в его жизни не случалось. И, как уже было сказано, даже иногда казалось, что он ее себе навоображал или же она ему приснилась.

Вот ветер затихает, наступает тишина, словно бы кто-то выключает в природе звук, и в этой огромной всеобщей тишине слышится далекий лай собаки. Кого собака зовет? Что хочет сказать? И тут снова ударяют в лицо порывы плотного, какого-то весеннего, оттепельного ветра, и сквозь его шум за лесом отчетливо различается настойчивое постукивание колес железнодорожного состава, тяжелого и бесконечно длинного. И вдруг раздается отдаленный гудок, словно ночной поезд кричит: