Мой отец широко улыбается и подмигивает этой роскошной рыжей девушке, присаживающейся на место около моего сына, оглядывающего комнату в искренней попытке понять, с чего вдруг все так развеселились.

Я отбрасываю искру ревности, вспыхнувшую из-за того, как мой отец и Уилла улыбаются друг другу. Потому что это уже совсем безумие.

Она была так взбудоражена тем, что я смеюсь. И она улыбнулась мне. Это было приятно. А теперь она здесь, одаривает улыбкой яркостью в миллион люменов окружающих. И я чувствую, как во мне просыпается желание, чтобы она озаряла своим светом только меня.

Насколько трудно будет чаще улыбаться и смеяться, раз это делает ее такой счастливой?

– Мы пошли, – обращается ко мне Бо своим особым военным голосом, пресекающим возражения. Или, по крайней мере, как ему кажется, пресекающим. – Папа забирает Люка на ночь. А я хотел бы немного развлечься перед возвращением на службу.

Я хмурю лоб:

– Нет.

Этот маленький засранец никогда не указывал мне, что делать, и я не собираюсь допускать этого сейчас.

– Да, – он смотрит на меня, изогнув густую бровь.

Я собираюсь жестко ответить, но Уилла, подняв лицо с клубничного цвета губами, тут же меня останавливает:

– Ну же. Это пойдет тебе на пользу.

Мои брови хмурятся так сильно, что сходятся на переносице, и я пристально смотрю ей в глаза.

Няня.

Няня. Няня. Няня.

Няня не должна казаться мне настолько чертовски привлекательной. Няня не должна знать и говорить, что пойдет мне на пользу, а что нет.

И я не должен ее слушать.

Но я идиот, поэтому отвечаю:

– Будь по-твоему.

Люк ликует и запрыгивает к дедушке на колени. Вероятно, потому что знает, что они будут есть еду, от которой портятся зубы, и засиживаться допоздна с фильмами, которые я никогда бы не разрешил смотреть.

Легкая улыбка на ангельском лице Уиллы цепляет мой взгляд, и, сам того не замечая, я улыбаюсь ей в ответ.

Мы заходим в «Рейлспур» – лучший бар в городе. Раньше он был единственным, пока Честнат Спрингс не начал разрастаться из-за переезжающих сюда городских, потому что те выбрали деревенский образ жизни или слащавое дерьмо в том же духе.

И я уверен, что воскресенья в стиле хонки-тонк сделали специально для них. Это вечера, когда они играют в ковбоев: одеваются в костюмы, танцуют в линию или в парах или тустеп и, в целом, притворяются, что они вовсе не сорящие деньгами городские пижоны.

Если бы меня это настолько не раздражало, я бы даже нашел это забавным.

Кажется, каждый в нашей компании – местная знаменитость. Ретт – король родео в отставке, Бо – герой войны, а Джаспер – хоккейная сенсация, хоть он и бежит от внимания, как от чумы.

А я просто брат, который управляет ранчо, тот самый, которого женщина бросила с ребенком и с таким грузом ответственности, с которым он понятия не имеет, что делать.

Только прикосновение плеча Уиллы к моему плечу не дает мне погрузиться в глубокую яму жалости к себе.

– Такое классное место.

Я думал, она сбежит с Саммер. По дороге сюда они вдвоем хихикали на заднем сидении моего грузовика. Я почти уверен, что слышал, как Саммер сказала что-то вроде «немного описалась от смеха», и после этого я перестал их слушать.

– Да, пожалуй. – Я осматриваюсь, пока мы идем к нашему любимому месту в задней части бара. Там стоят большие зеленые кожаные диваны и горит камин.

Как это обычно называют? Ковбойский шик? Этот термин всегда меня забавлял. Жизнь ковбоя никогда не казалась мне такой уж шикарной.

Здесь тепло, вокруг темное дерево, стоят камины, с потолка свисают богато украшенные люстры. Это место сильно изменилось с тех пор, когда я был здесь завсегдатаем. Теперь я в этом баре бываю, только когда меня вытаскивают братья.