– А ты был у нас в приемнике? – спрашивает Калинина.
– Ни разу, – не сморгнув, с невинным лицом отвечает беспризорник. – А что там, хорошо?
– Лучше, чем здесь-то.
– Работать буду?
– Да, научат работать.
– И учиться буду?!
– Да, там и школа для тебя будет.
– Вот хорошо-то! – восторженно восклицает беспризорник. – И работать, и учиться! Ведите в приемник!
– А ты никогда так и не был в приемнике? – внимательно вглядывается в него Калинина.
– А где он? На какой улице? – парирует мальчуган.
– Ну, «клеишь» [врешь], – кончает игру в прятки Калинина, снимая с него шапку.
– И шапка из приемника, и стрижка вот наша.
Невинная розовая мордашка становится сразу хитро-лукавой. Чтобы скрыть некоторое смущение, он запускает зубы в хлеб, погружая лицо в мякиш.
– Это – самый тяжелый вид беспризорника, – объясняет Калинина столпившимся вокруг нее удивленным работницам и комсомолкам. – Его чистый, аккуратный вид – результат его власти над целой группой беспрекословно преданных ему беспризорников, которых он жестоко эксплуатирует. Сам – не ворует: ему приносят украденное. Сам – не просит: ему дают долю из собранного. Где бы он ни был: в приемнике, в труддоме, в тюрьме – ему всегда готов его паек.
– Ну-с, – треплет его по щеке Калинина, – опять снова к нам? Как зовут тебя?
– Иван, а может Алексей.
– А фамилия?
– Да у меня… сорок фамилий. Хочешь все назову, – выбирай.
– Сколько ж тебе лет?
– Тышу! И с хвостиком.
– Где родился?
– В Питере. В Зимнем дворце.
– Родители кто?
– Николай Романов был. А может, кто-нибудь ему помогал, – не помню хорошо[64].
– Много с таким работы будет, – подавляя вздох, говорит девушка, глядящая на виртуоза широко открытым жадным взором жалости и сострадания.
В приемнике, куда их вводят группами, все мобилизовано, приготовлено, и служащие, точно на часах, стоят около своих дверей. Вот стук, и в распахнутые двери вваливается целая группа беспризорников, приведенная двумя девушками.
– Ну и беда с ними! – падает на стул одна из работниц. – Не идут, разбегаются. Шесть человек так и убегло…
И, приложив руки к пылающим щекам, девушка, точно теряя силы, говорит:
– А как оскорбляли… Какие ужасные вещи они говорили всю дорогу! Какие гадости они знают!..[65]
Ночное патрулирование было успешным, если оно ограничивалось районами – например, вокзалами, – где находили ночлег в основном новички. Но более опытные беспризорники знали укромные места. Они прятались под землей, в канализационных тоннелях, и жили там как в катакомбах. Алексей Кожевников в рассказе «У тепла» описал излюбленные укрытия московских беспризорников – вокзальные подземелья.
У вокзала, как и у корабля, есть свой трюм – подпольный этаж. Он весь в земле, глубиной сажени в две и больше. У него ни окон, ни электричества, в нем полная, поистине кромешная тьма. Вокзальный трюм пуст, посредине его идет широкий коридор, направо и налево от него камеры. В этих камерах поставлены батареи парового отопления.
Люди редко спускаются в вокзальный трюм. Иногда лишь пройдет механик проверить трубы, и быть бы трюму пустым, глухим, темным, как могильный склеп, но забота о тепле сгоняет сюда беспризорников, и здесь, в земле, под тяжестью вокзальных громад, у батарей парового отопления бурлит жизнь, идет борьба за тепло этих батарей.
В каждой камере ночует определенная группа друзей и товарищей; они все вместе и ведут борьбу за нее. Случается, другая группа спустится в трюм раньше и займет чужую камеру. Приходят хозяева, и начинается свалка… Борьба идет в полной темноте у горячих, обжигающих труб… Гудит тогда, ухает вокзальный трюм своими большими пустотами, глотками каменных коридоров. Камеру занимают победители, побежденные идут в более холодную или тесную, часто ночуют на улице, в вокзальных уборных.