В вечерней пронизывающей изморози угасающе мелькают пожелклые дуговые фонари. У подъезда вокзала насторожилась группа сотрудников МОНО, милиционеры, комсомольцы. Тихо переговариваются, стараясь быть неуслышанными ни носильщиками, ни шмыгающими всюду беспризорными.

Полторы тысячи комсомолок и работниц мобилизовано. Всю ночь работать по городу придется.

Из серо-промозглого тумана вырисовывается большое пятно идущей массы. Начальник ОДТООГПУ делает распоряжения.

– Стрелки охраны – цепью по путям. Группы работниц – по отдельным тупикам к запасным составам, – разъясняет районный инспектор-женщина МОНО.

– Товарищи, подход к беспризорным должен быть особо мягким, непринудительным. Мы берем милицию и железнодорожную охрану только как путеводителей, знающих обстановку и места скопления беспризорных. Всеми силами стараться уговорить ребят идти за нами в приемники.

Точно в сражении двинулись. Идут… Оцепляют первый состав… Хлопают двери вагонов…

Вот маленький темный комочек вывалился из вагона, юркнул под колеса, покатился через пути. За ним ринулся комсомолец.

– Стой… да погоди же ты… шкет… Эй, товарищ!

– Пусти! – заячье-детский вскрик. – Ступай к чертям! Опять облава!.. Сволочи!..

На помощь мчалась девушка в красной косынке. Выхватила и закрыла собой малыша, как наседка.

– Товарищ, нельзя так с детьми… вы забыли инструкцию…

Беспризорный исподлобья глядел на обоих и пытался захныкать.

– Да-а-а… Обормот! Инструкции не знаешь, – подхватил он упрек девушки.

– Я… что ж… Я только схватил его, – смущенно оправдывался комсомолец. – Потому бежит, как белка… Не рассчитал.

По составам мелькают огоньки. Это со свечками в руках девушки осматривают вагоны, полки, под лавками.

В дежурке ГПУ «накапливается материал». Окруженные комсомолками и работницами вваливаются туда группы «изъятых» малышей. Чудовищные лохмотья, страшные, бледно-грязные лица, трясущиеся от холодной дрожи обрывки рукавов, подкладки. Вот привели черного от угольной пыли, со скомканным гневом лицом малыша, похожего на подземного гнома.

– Ваваа… га… вв-авв… – глухо мычал он.

И вдруг прыжком бросился на милиционера.

– Берегись! – раздался девичий крик, – у него нож! Всю дорогу мне грозился… Глухонемой…

– Как это он вас не ударил? – удивляются отнимающие у озверевшего глухонемого нож. – Они это разом…

– Не знаю, – сконфуженно говорит девушка комсомолка. – Я дорогой спокойно с ним говорила, – понял видно…

Вводят веселого, жизнерадостного мальчугана, с розовощеким, хоть и грязноватым лицом. Заячья шапка придает ему особо мягкий, пушистый вид.

– Пустите, – улыбаясь говорит он, – я сейчас вернусь сам. Вот только шамовку отнесу, что послали меня купить.

В руках у него кусок ситного и колбаса.

– Вот ей-богу вернусь. Ну что я – не понимаю, что в приемнике лучше, чем здесь валяться? А если не отнесу вот это, что купил, – вором меня будут в «шпане» считать. Пустите.

– Где ты его взяла? – спрашивает Калинина девушку.

Та, распахнув от волнения пальто, сообщает о только что выдержанной схватке.

– С женщиной он был, корзину какую-то нес… Я его спрашиваю: «Это кто тебе будет, мать?» Он спутался… Она сперва говорит: «Тетка», а потом: «Вещи он нанялся мне отнести». Ну, вижу, что врет, я его и прихватила, а она скрылась.

– «Разыгрывала» она, – весело улыбаясь, признается этот беспризорник, чистенько и аккуратнее других одетый. – Никакая она мне не тетка.

На расспросы, что за вещи нес, отшучивается, артистически строя невиннейшее личико, и занимает разговор.

– Куда меня хотите послать? В ночлежку не пойду – там шпана дерется. В приемник – пойду.