Очень скоро его впервые поколотили. В корпусе это было делом обычным – как еще выпускать пар, когда заперт в одном здании с сотнями таких же взвинченных мальчишек? Неприятно поразило другое – когда его зажали в глухом рукаве коридора, участвовал в этом почти весь класс. Те, кто не хотел пачкать руки, стояли тесным полукругом, отрезая путь к отступлению, и злорадно наблюдали, как самый рослый мальчишка держит его за подмышки, пока двое других – молотят по щекам и животу.

В ухо заползало шипение, такое же темное, как шепот ночи:

– Что, думаешь, ты самый умный? Уже возомнил себя лучше всех?

Вырывайся, не вырывайся – что толку? Они сильнее, их больше, да и куда бежать? На ближайшие годы он заперт здесь. Потому что не уйдет, не сломается. Потому что он правда лучше.

В ушах шумело, рот был полон крови, но он запретил себе плакать. Терпеть боль он научился, научится – и всеобщую ненависть.

И все равно – той ночью, лежа без сна с саднящими ушибами и горячо пульсирующей нижней губой, он не смог сдержать слез. Боль – ерунда. Сжирающее черное одиночество – другое дело.

Спустя семь месяцев после начала обучения Алексея досрочно перевели в класс выше. Он и не надеялся, что с новыми одноклассниками отношения сложатся лучше: синяки и ссадины стали привычными спутниками, как раньше – сбитые костяшки.

Что изводило, так это манящая дверь в запретный отсек библиотеки и загадочные мины Вечерних, зевавших в столовой над чашками чая. Ну сколько можно ждать? Всю жизнь ждал, и так же далек от истины, как в шесть лет, когда увидал бесов впервые! В феврале его произвели в капралы, до пятнадцатилетия осталось всего полгода, и даже на французском он уже заговорил, пусть его и дразнят вечно за «деревенский говорок». Ну разве не пора? Но еще раз потревожить генерала Мелиссино Алексей не решался – тот уже сделал для него много, не хватало еще вызвать его неудовольствие чрезмерной настырностью.

Порой Алексея одолевала сумасбродная идея прокрасться в библиотеку ночью, но риск был слишком велик, а почтение перед правилами слишком плотно в него въелось. Оставалось вчитываться в простые книги – может, там найдется что-то полезное? – да слушать краем уха, о чем болтают в коридорах – вдруг что ценное промелькнет. Но болтали о всякой ерунде: в чьем доме накануне дали самый пышный прием, кто кому продал загородное имение, кто на ком женился… Все еще судачили о переезде цесаревича Павла в Гатчину: слыханное ли дело, чтобы наследника престола сначала отправляли два года скитаться по Европе, а потом снова убирали с глаз долой в загородное имение, откуда он теперь носа не кажет? Такие пересуды часто скатывались в крамольные шепотки о том, что цесаревич на самом деле вовсе и не ребенок покойного императора, а может – и ее величества императрицы не сын. Да и вообще, все говорят, что он странный, едва ли не безумный…

Алексея политика и дела большого двора занимали мало. Только один вопрос не давал ему покоя: если о бесах знали в кадетском корпусе, значит, известно и императорской семье. Так почему же по улицам Петербурга, в самом сердце страны, каждую ночь шныряют бесы и никто с этим ничего не делает?

Ответ напрашивался сам: или императрица так же легкомысленна, как отпрыски обласканных ею вельмож, или – от этой мысли по спине бежал холодок: тьма – сила такая великая, что всей мощи в руках государыни недостаточно, чтобы ее развеять.

Дождливым апрельским вечером, когда была его очередь сгребать талые сугробы с садовых дорожек, далеко за спиной раздалось знакомое шипение. Алексей обернулся. Над стеной, отгораживающей корпус от всего мира, парило черное пятно с острыми, как иглы, зазубринами. Алексей затаил дыхание и крепче сжал лопату. Размер пятна его напугал. Сможет ли он такое поглотить? Перед глазами тут же встали черные сморщенные тела солдат, нашедших последний покой под красными небесами. Алексей попятился.