Бенгальские огни памяти Алексей Мельников

Люби всегда,

След страсти сохрани,

В судьбе своей,

Где погремушки снов

Жгут памяти

Бенгальские огни

Море живёт у меня под балконом и каждым вздохом волны подтверждает постоянство и динамику физического мира.

Я сижу в удобном, но, как оказалось, непрочном пластиковом кресле в палисаднике только что купленной моим другом гостиницы "по случаю" почти у самого Черного моря и пытаюсь понять, почему так давно уже не испытываю ощущение беззастенчивой мышечной радости, которое раньше просто преследовало меня, когда удавалось вырваться к морю.

Слово "давно", конечно, весьма субъективно и относительно. Потому что иногда вдруг начинаешь реально недоумевать: почему те события, что для кого-то вспоминаются давнее давнего, для тебя происходили будто вчера. И наоборот. И еще "относительно" потому, что всю мою не такую уж короткую, но прожитую, как мне кажется, на одном дыхании жизнь меня всегда относило к Черному морю. Всегда незабываемо и весьма чувствительно.

Влечение это возникло еще в детстве, после первой поездки с родителями в Ялту, советскую и суетливую, с особым купажным запахом вечного кипариса, тленных водорослей и влажной солнечной соли, совершенно не похожую на классический чеховский курортный город Дамы с собачкой и арбузом.

Мы с родителями и сестренкой приехали в отпуск из далекого азиатского Ташкента, тоже советского, но абсолютно не морского по сравнению с Ялтой, где у набережной периодически возникали и исчезали такие океанские небоскребы, что мне, пацану, казалось необыкновенным, как просто целые городские микрорайоны подплывали и на время становились частью города под названием Морской Порт. Ялтинский порт, конечно, не самый великий в мире (по сравнению хотя бы с Константинополем), но в пацанских глазах тогда и Ай-Петри была Эверестом. И все было внове и оттого запоминающимся навсегда.

А Черное море, которое не похоже ни на какое другое… Я пытался нырять в воды Средиземного, Балтийского, Азовского, моря-озера Иссык-Куль, даже Мертвого моря (о чем незамедлительно пожалел, ведь именно для таких, как я, на берегах этого странного природного водоема установлены огромные транспаранты с объявлением на всех языках мира: "Нырять НЕЛЬЗЯ !!!". И на русском языке буквы – самые большие). И нигде мне, любителю нырять, не было так комфортно, как в водах Черного моря.

Черное море обладает каким-то особым очарованием и подводной фауны, и прибрежной флоры. А пляжи его с мелкой галькой, крупным желтым песком пополам с почти растворившимися ракушками и такими приятными мне с детства ароматическими саше из морской соли и припущенных водорослей всегда возникают в сознании, когда необходимо уйти из дискомфорта окружающего мира и погрузиться в релакс вообра-фэнтези. Хотя бы умосозерцательно.

Много позже, накануне перестройки, именно из-за желания быть поближе к Черному морю я переехал в уездный город Краснодар. И хоть его и называют "собачкиной столицей" с легкой строки Маяковского, но он, конечно, никакая не столица, а губернский транзитный узел по дороге на курорты. С завышенными порой столичными амбициями, количеством военных пенсионеров и жаждой воинских почестей, характерных для заслуженного казачьего форпоста. Форпоста под названием "Наш маленький Париж".

И еще женщины! Ведь количество красивых женщин на любую душу мужского населения в Краснодарском крае всегда просто зашкаливало. Казалось, все красивые особи женского пола сговорились когда-то приехать сюда, к морю. И задержались на неопределенное время. Я обнаружил это в свою первую самостоятельную поездку на Черное море. Мне тогда было все равно, в какое место, лишь бы к морю. Червовая карта случая легла с видом Геленджика. Я говорю "червовая", потому что в ту поездку впервые в жизни влюбился.

Красавица неимоверная (по крайней мере, мне такой казалась), она приехала в Геленджик на две недели из Пятигорска и, насколько я помню, сделала все, чтобы привлечь мое внимание. "Сделала все" в семидесятые годы двадцатого века в Советском Союзе означало следующее: она пристально смотрела на меня, когда мы проходили мимо друг друга. И иногда улыбалась. В поведении этой природной блондинки удивительно сочетались независимость мышления и горское целомудрие (частица кавказской крови), а в огромных голубых глазах постоянно вспыхивали нана-зарницы. Я называл их южным сиянием. А она смеялась. И смотрела-смотрела, как будто звала куда-то.

Девочка-дриада, она в мгновение ока могла буквально взлететь на любое дерево. И дразнила меня потом сверху, обезьянка, смеясь над моей приземленностью. Впрочем, спускалась так же быстро, не давая возможности побывать на этих, недоступных для меня высотах. И всегда, когда ее образ являлся мне раньше, да и сейчас, когда вспоминаю её, она появляется на фоне большого дерева. Дуб, платан, может, кедр – ощущение сильной древесной энергии. Она питалась ею.

Все это происходило в детско-юношеском санатории с на редкость замысловатым названием "Солнце", отдых в котором после юношеской травмы ноги мне настоятельно посоветовал знакомый врач нашей семьи. Впрочем, замысловатость творческого полета при любой идеологии не в чести. А в советский период, на который пришлось мое детство, идеологическая доминанта как клейкая липкая масса обнимала, пронизывала и сковывала все и вся в нашей жизни. Престидижитаторы от идеологии подверстывали ее везде (чаще всего, конечно, в свою пользу) и как заправские пастухи щелкали ею у всех перед носом словно кнутом или арканом.

Теперь же все и вся обнимает, пронизывает и сковывает постоянно стреноживающая нас меркантильно-экономическая составляющая. И какие бы эмоции ни печалили от этого наш разум, именно деньги теперь решают всё.

Мне было пятнадцать, девочке – четырнадцать и мы десять дней предавались любви – везде ходили за ручку, вместе плавали в море и иногда целовались. При прощании, как водится, плакали и обещали писать друг другу письма каждый день, пока не встретимся, чтобы жить вместе. Кстати, нужно сказать, что наши чувства были-таки сильны – мы переписывались (правда, все реже и реже) почти два года и все это время я втайне от родителей копил мелкие деньги, мечтая сюрпризом съездить к своей дриаде. Но на такой сюрприз все не хватало то денег, то времени. Потом она уехала учиться на врача в большой и кипящий соблазнами столичный город Киев и буквально через год вынуждена была (залетела) выйти замуж. На чем наша переписка и завершилась. А кубышку (двадцать четыре рубля советскими купюрами на билет до мечты) меня "на слабо" сподвигнули пропить мои посвященные в секрет друзья.

Пили жестко – десять бутылок портвейна "777" на четверых, а потом еще водки. Но водку я уже не помню, потому что "добрые самаритяне" принесли меня домой, положили на коврик, позвонили в дверь и убежали пить дальше (сколько себя помню, всегда удивлялся луженым желудкам друзей).

Правда, еще через два года она дозвонилась мне в Ташкент и сообщила новость. Оказалось, она уже развелась и вернулась в Пятигорск, потому что бывший киевский муж оказался гадом, бабником и маменькиным сынком (помню, меня поразило, что в лексиконе моей ненаглядной когда-то блондинки

появились еще и малоприличные уличные эпитеты). Так что теперь она совершенно свободна (если не считать незначительного отягощения в виде ребенка) и просто жаждет меня видеть, а я ловил себя на мысли, что абсолютно не узнаю даже голос своей собеседницы и разговариваю с не знакомой мне женщиной, откуда-то знающей мое имя, но не имеющей ничего общего с моей морской любовью пятилетней давности. Говорят, когда женщина становится матерью, у нее совершенно меняется характер вплоть до изменения психотипа. Может быть, четырнадцатилетняя дриада, вдохновившая меня на множество стихотворений (да-да, я писал ей стихи), была всего лишь прекрасной "гусеницей"? Как бы там ни было, но бабочку, отрихтованную взрослой жизнью, я увидеть не захотел.

…И не заметил, как в этом довольно удобном пластиковом кресле я начал раскачиваться на задних ножках (детская привычка, иногда, задумавшись, даже не замечаю, как тело само начинает жить своей жизнью и, прежде всего, ловить баланс на ножках стула или кресла, на котором в тот момент я нахожусь), а такого поведения пластиковое кресло мне не прощает – переворачивается вместе со мной назад. Хорошо, что я был абсолютно расслаблен. Кости вскоре собрались как надо, я проверил их наличие, состояние, вошел в кроссовки и побрел к морю.

Геленджик был только первым местом моей высадки у настоящего моря (правда, долгое время самым любимым). А потом – Усть-Нарва на Балтике, незабываемый Гурзуф и, наконец, – Сочи. Молодежные лагеря системы "Спутник" в советские времена, были, пожалуй, немногими местами в стране, где почти строевая режимная подготовка отечественной молодежи к совковой жизни ощущалась не так навязчиво.

Спутники были некими амортизационными площадками, где достигалось хоть какое-то приблизительное согласие между обычными человеческими желаниями развивающегося молодого организма, пониманием, как должны быть устроены человеческие отношения в этом мире и идеологическим регламентом соцстроя. А регламенты, как вы наверняка помните, были жесткие. В общем, в этих лагерях молодежи разрешали спускать пар. В определенной степени, конечно. Как говаривал мой дружок Сашка, – чуть-чуть, на самую пипеточку.