Пациенты с любопытством слушали. Даже медбратья одобрительно кивали головами. Коррупция и продажность – это ведь всем интересно, ведь так?

Кишан попробовал покормить отца. Пища вытекла обратно вместе с кровью. Темное высохшее тело забилось в конвульсиях, кровь полилась обильнее. Девочки завизжали. Все прочие постарались отодвинуться подальше.

– У него туберкулез, правда? – спросил пожилой мусульманин, обирая мух со своей раны.

– Мы не знаем, сэр. Он все кашлял. Какая у него болезнь, нам неведомо.

– Туберкулез, точно. У рикш очень тяжелая работа. Часто чахоткой болеют. Ничего, может, к вечеру доктор придет.

Врач так и не появился. Часов в шесть, как, вне всяких сомнений, было записано в учетной книге, отец окончательно излечился. Раз и навсегда. Медбратья не отдавали нам тело, пока мы не помыли и не прибрали за покойным. Коза нюхала пятна крови, которые мы еще не оттерли. Медбрат погладил ее и дал морковку.

Через месяц после кремации Кишан женился.

Удачная вышла женитьба. Мы, родственники жениха, ободрали семью невесты как липку. Я и сейчас отчетливо помню, какое приданое мы за ней получили: пять тысяч рупий чистыми новенькими бумажками, и велосипед, и массивное золотое ожерелье для жениха. Прямо слюнки текут.

После свадьбы бабушка Кусум забрала у Кишана деньги, и велосипед, и массивное золотое ожерелье, а самого Кишана (всего две недели брат вонзал клюв в жену) отправила на заработки в Дханбад. И вместе с ним меня. И моего двоюродного брата Дилипа. В Дханбаде для нас троих нашлась работа в чайной. О работе Кишана в чайной в Лаксмангархе хозяин получил прекрасные отзывы.

На наше счастье, он ничего не слышал о том, каково мне там работалось.

Загляните в любую чайную на берегах Ганга, господин Цзябао, и присмотритесь к обслуге – какие-то пауки в человеческом обличье ползают меж столов, лица помятые, одежда жеваная, небритые, нерасторопные. Мужику лет тридцать, или сорок, или пятьдесят, а к нему все обращаются «бой», то есть мальчик. И никуда не денешься, раз уж попал в колею, особенно если выполняешь работу на совесть, старательно, с огоньком, как завещал Ганди.

Я-то бессовестно халтурил, ничуть не старался и делал все спустя рукава. Потому-то чайная и обогатила меня жизненным опытом.

Мне полагалось вытирать столы и крошить уголь – вместо этого я шпионил за каждым клиентом, ловил каждое слово, сказанное посетителями. Так я продолжал самообразование – больше мне нечего сказать в свое оправдание. Я всегда очень полагался на образование, особенно на свое собственное.

Хозяин сидел на своем месте под портретом Ганди, помешивал кипящий на медленном огне сахарный сироп. Уж он-то знал, что у меня на уме! Увидит, как я копошусь у столика или нарочито медленно орудую тряпкой, только бы услышать побольше, заорет: «Ах, каналья!» – вскочит со своего места с мешалкой в руке и этой мешалкой мне по башке. У меня на ушах до сих пор следы от горячих сладких брызг, все думают, это витилиго или иная какая кожная болезнь; целая россыпь розовых пятен на коже головы и шеи – моя особая примета, которую полиция, как и следовало ожидать, совершенно упустила из виду.

В конце концов меня выгнали, и никто в Лаксмангархе на работу меня больше не брал, даже на полевую. На мое счастье, Кишан и Дилип отправились в Дханбад и мне представилась возможность заново начать карьеру паука в человеческом обличье.

Стезя вела меня, будущего предпринимателя, из деревни в город, из Лаксмангарха в Дели через провинциальные города, где только шум, грязь и движение были почти как в мегаполисе, а история, размах и шик отсутствовали начисто. Города-полуфабрикаты, заполненные людьми-полуфабрикатами.