Как в ночи грозовой перемёт
Ставят тучи на чахнущий месяц.
На селе ни молвы, ни огня,
Не слыхать ни зверья
и ни птицы,
И дрожит под рукой у меня
В палисаднике грудь молодицы.
Прибежала на скорый призыв
Полюбить сгоряча и проститься,
Всё боится грядущей грозы,
А меня нипочем не боится!
Я её под рябину кладу
На пахучую томную мяту,
Чтоб она в поцелуйном чаду
Не осталась насильно измятой…
Чу!
Раздался досадный шлепок —
То ударила в крышу дождина,
И за ставней взрыднул голубок,
И вздохнула со стоном рябина.
Дождь сорвался с небесной стрехи,
Заручьило за воротом стыло,
Дьякон-гром перечислил грехи,
Но гроза милости́во омыла…
Я и позже показывал пыл
И в грозу не чурался объятий,
Но ни разу, любя, не забыл
Молодицу на мокнущей мяте.
Гостеванье
Гощу на святом Бузулуке,
Живительный воздух ловлю,
Щурят стерегу на излуке,
А чаще с мизинец сиклю.
Стихов без природы не выпечь,
А пуще – душа не велит,
Коль сторож сметливый – Филиппыч
Меня самогоном поит.
Пишу в пионерской тетради,
Покуда запал не простыл,
Что сторож подменный – Геннадий
Меня первачом угостил.
Набравшись вдобавок нахальства
И дури казачьей родной,
Я мигом забыл про начальство,
Которого нет надо мной.
Душой присягаю отчизне
И пусть отбиваюсь от рук,
Грехи мои тяжкие в жизни
Отмоет святой Бузулук.
«А ну, жена…»
А ну, жена,
плесни-ка
Мне бражки от разлук.
Река моя Паника
Впадает в Бузулук.
Она течет не гордо
Сквозь пажить и жнивье,
Пересыхает горло
Средь лета у нее.
Как будто отдыхает
До вьюжливой зимы,
Но в омутах вздыхают
Усатые сомы.
Вода сладка,
как бзника,
А утром без затей
Река моя Паника
Купает лошадей.
Я жизнью не напуган,
Впился́ в нее клещом,
Паникою накупан,
Паникою крещен.
На плесах гулеванил,
Талы для девок гнул,
На льдинах хулиганил
И в проруби тонул.
И песенки линдикал
Во славу бытия.
Река моя Паника,
Кровинушка моя!
«Дикая груша или китайка…»
Дикая груша или китайка,
Или для мочки лукавый терен?
Ты не петушься и распознай-ка,
Кто из них на зуб скорей задорен?
Горше разлуки, крепче кручины —
Все же милей, чем людская злоба.
Если добавить кисти калины,
Взвар, словно лекарь, обвяжет нёбо.
Сам я дичок, ни к чему не привитый,
Вольный костер под ветловой треногой,
Неприрученный, недомовитый…
На зуб меня, берегись, не трогай!
«Проходя по полям…»
Проходя по полям,
По колхозным одонышкам,
Я не слышу ни ржанья,
Ни храпа коней.
По хозяйственной прыти
Похудели подсолнушки,
Говорят, оттого
Что, мол, стали сытней.
Мне же знать довелось
Пышногрудые семечки,
По карманам совал их
В золотой сапухе,
Их с девчатами щелкал
На клубной скамеечке
И кадриль выводил
По тугой шелухе!
Жизнь не то чтобы враз
И сполна перечеркнута,
Но не слышно вдали
Ни греха, ни стиха.
Не дурачься, душа,
Наше время расщелкнуто,
И шуршит под ногой
Прошлых дней шелуха.
«Давно я не жег поднебесных костров…»
Давно я не жег поднебесных костров,
Дрова не готовил умело.
Душа средь постыдных плакучих пиров
Сама по себе угорела.
И вот в застарелом скрипучем бору
С развязною осенью в сшибке,
Ничуть не боясь, что костей не сберу,
Сжигаю сосновые шишки.
О, как запашист навороченный дым,
Как шишки исходят смолою!
Как будто я стал огольцом молодым
И вышел с конями в ночное.
Но осень взлетела на шаткий порог,
Звеня золотыми ключами.
Поблекла луна, и уныл кострожог,
И старость ворчит за плечами.
«Остатний денек оголтелого лета…»
Остатний денек оголтелого лета —
Ни песни тебе,
ни скупого куплета.
Шарахнула осень навскидку дуплетом —
Осины зажглись несмолкаемым цветом.
И пасмурной стала вода в Бузулуке,
Талы заломили пугливые руки,
Камыш заскрипел в настороженной муке,
Но свадьбы играют навзрыд по округе.
Штаны надевают, шары надувают,