Но какие бы приоритеты для себя не избирал человек, всё равно остаётся неразрешённым самый главный, самый важный вопрос: что же есть жизнь и в чём же состоит подлинная реальность. И что же, в конце концов, представляют из себя истинные, непреложные ценности.

С ранней юности меня пленял удивительный мир гриновских фантазий. Я воображал себя странствующим Гарвеем, и это не было удивительно, поскольку из моего окна виделось открытое море с туманными силуэтами проплывающих кораблей. Моим заповедным Гель-Гью был Геленджик, Лиссом – соседняя Кабардинка, а сказочным Зурбаганом мне представлялся Новороссийск. Море манило меня, звало в неведомое, приглашало в незнаемое. Дали непознанного казались мне причастными волшебных тайн, но я почему-то всей душой полюбил «несбывшееся», что-то чаемое и желанное, но упущенное по случайности или недоразумению, либо предназначенное вовсе не для меня. «Несбывшееся» оказывалось гораздо сильнее мечты и очаровывало меня плеском морей, которых не удавалось увидеть, зовом городов, где не привелось побывать, приветливой улыбкою Биче Сениэль, с которой меня разводила судьба…

«Люблю недостижимое – чего, быть может, нет…» – писала Зинаида Гиппиус. Но недостижимое находится гораздо дальше, нежели мечта, пребывая, подчас, за гранью нашего воображения. Зато «несбывшееся» всегда рядом, это, по сути, часть нашей возможной биографии, за которой стоят наши неосуществлённые планы и вполне реальные мысли и чувства.

Когда удаётся осуществить задуманное, то мы не можем не замечать присущих ему недостатков, что, впрочем, понятно, поскольку они сопутствуют итогам любого овеществления. «Несбывшееся» ничего подобного не имеет в своей природе. Оно воздушно и невесомо, как нечто нематериализованное и невоплощённое. Оно безупречно и идеально и принадлежит исключительно нам, в отличие от мечты. И за это его, наверное, можно полюбить ещё больше.

Очень часто ошибочно за невесомость принимается состояние свободного падения. Самоутверждающий поток мысли, зачастую ощущаемый как полёт, по обыкновению струится в беспамятное никуда. Признанное помнить вечно забывается ко времени, когда предлагается вечно запоминать что-то ещё.

Эту логическую цепочку взаимоотрицаний можно продолжать бесконечно, поскольку на ней держатся основные принципы теоретической механики всего живого, его бесцельного и неизменного существования.

А что случится, если попытаться ввести в рассмотрение вопроса предельные параметры и опровергнуть классическое видение живоначального теормеха нестандартным релятивистским взглядом? Тогда, пожалуй, может осуществиться предсказанное Станиславом Лемом массовое вымирание мотиваций или заповеданное Буддой Шакьямуни исчезновение всех желаний перед диковинным пространством божественной пустоты.

Нет-нет, такой теории не суждено состояться, во всяком случае, пока существуют в мире непобедимые законы гравитации, причём не только в физическом материальном мире, но и в мире живых сущностей, когда-то порождённых грубой материей. В обоих мирах главенствует закон тяготения к среднему, многочисленному и типологическому, а, следовательно, весьма посредственному. В большом и малом, в планковском и бесконечном, торжествует колоколообразная кривая нормального распределения Гаусса-Лапласа, стойкая по отношению к любым дерзновениям всех новоявленных Эйнштейнов. Её гармоническая форма, напоминающая колпак звездочёта, совсем не защищает своими узкими полями глаза наблюдателя от вездесущего Света, оставшегося ещё со времён Творения, не позволяя тому надумать что-то своё, не предписанное Творением и с ним не связанное.