Порой ей кто-то что-то шептал, быстро, пискливо, временами заискивающе невпопад, тараторя обрывки заикающихся слов, сдержанно, через долгие молчаливые часы и дни вдумчивой задержки, витиевато и двусмысленно, будто бы скрывая настоящий смысл, словно не говоря то, что хотел, а произнеся то, что больше становилось неподъемным, словно гора, заслоняющая солнце, закрывающая обрывки снов и все мелкие мысли, оставляющая лишь темный сумрак, заставляя понимать себя по темным расплывчатым силуэтам, шороху дрожащих пальцев, прикасавшихся к темной облезлой повседневности.

К двадцати у Катерины появилась страшная подруга – она пристрастилась к наркотикам. Порою в поисках денег на новую дозу Катерина крала и продавала любые, хоть что-то стоящие вещи из квартиры своей матери. Иногда Татьяна даже просила Евгения переночевать в ее квартире, пока она уходила на работу в ночную смену, опасаясь, что в ее отсутствие, как это часто бывало, что-нибудь пропадет. Перед уходом на работу у порога, сморщив брови с озабоченным видом, она давала Евгению напутственные советы.

– Ты включай иногда, – говорила она слегка взволнованным дрожащим голосом, – свет в зале на полчасика, и можешь дальше спать, если хочешь, спи в другой комнате. – Она повернулась и указала ладонью на входную дверь. – Видишь, они увидят, что кто-то есть, и не зайдут.

– Они? – удивленно спросил Евгений.

– Конечно, а ты что думал, – сказала Татьяна, – она телевизор одна потащит? С дружками приходит, – недовольно, но сдержанно говорила она. – На кухне все раскидают, все съедят, приходишь после работы, поесть нечего. Погуливанят полночи весело, все вещи раскидают, выспятся, ага-ага. – Она печально улыбнулась. – Непонятно кто, я потом все постельное перестирываю. А утром уходят, ага, думают, – она продолжала улыбаться, но Евгений прекрасно понимал, что эта улыбка прикрывала опустошающую дикость ее растерзанной жизни, – что мы, зря приходили что ли, и телевизор возьмут. У меня из вещей ничего практически больше нет, – сказала она, серьезно смотря в никуда. – Драгоценности как только пропадать стали, золотые сережки первые пропали, я сразу сестре все отдала. Ладно, спасибо тебе, что пришел, – сказала она с облегченностью всего высказанного, не спеша подходя к входной двери. – Ты, главное, не бойся, это они боятся всего.

И, одиноко бродя по заброшенной сумеречной квартире, он с тревожным напряжением прислушивался к каждому сонному шороху, случайным стукам ночного подъезда, лишь пару раз на несколько минут выключив свет. Из запертой темноты квартиры он пристально вглядывался в пустоту ночных улиц, наполненных лишь нелепостью, сыростью и холодом. Ему казалось, что изредка мелькающие около дома в моросящем дожде скукоженные люди – это они, те, кто безумен, голоден, в угаре извечно сонных глаз.

Через некоторое время, прогуливаясь по светлому торговому залу большого супермаркета в поисках новой добычи в виде хлеба и молока, Евгений случайно повстречался с ней, с той, чье распухшее, отекшее лицо было вдобавок изуродовано большим расползшимся синяком на правой скуле. Он непонимающе видел фиолетовый оттенок ее лица, дрожащий в похмельном треморе ее рук крепкий алкоголь. Во всем этом Евгений растерянно искал то, что когда-то было ее мечтами, что было ее улыбчивой девичьей наивностью.

– Привет, – растерянно произнесла она.

– Привет, как там тетя Таня? – ответил Евгений, стараясь держаться, будто ничего не замечая. – Работает сегодня?

– Не знаю, – равнодушно ответила она. – Я там больше не живу.

Он это знал.

– А ты как? – сразу продолжила она. – Как родители, они все еще живут там?