– Скажу тебе к слову, – сказал Арчи, заглянув в глаза Самада и увидев там отражение купола. – Оставайся у меня всего пара часов, я бы не стал раскрашивать потолок.

– Скажи, – поинтересовался Самад, недовольный тем, что нарушили его приятное раздумье, – какой поступок ты бы совершил в последние часы перед смертью? Доказал бы теорему Ферма? Постиг учение Аристотеля?

– Что? Кого? Не… Я бы, знаешь… занялся любовью – с дамой, – сказал Арчи, застеснявшись собственной неискушенности. – В последний раз.

Самад захохотал.

– Скорее уж в первый.

– Ладно тебе, я серьезно.

– Хорошо. А если бы «дам» поблизости не оказалось?

– Ну всегда ведь можно, – и Арчи покраснел, как почтовый ящик, тоже решив по-своему укрепить их дружбу, – погонять колбаску, как говорят в американской армии!

– Погонять колбаску… – презрительно протянул Самад, – и это все, так? Единственное, чего тебе хочется перед тем, как соскочить с земного круга, – «погонять колбаску». Достичь оргазма.

Арчи, в чьем родном Брайтоне никто никогда, ни разу, не произносил таких слов, как «оргазм», затрясся от смущенного ржания.

– Кто тебя насмешил? Что тут смешного? – спросил Самад, рассеянно закуривая, несмотря на жару, сигарету и блуждая пропитанными морфином мыслями где-то далеко.

– Ничего, – запинаясь, начал Арчи, – ничего.

– Джонс, неужели в тебе этого нет? Неужели в тебе нет… – лежа на пороге, ногами наружу, Самад протягивал руки к потолку, – …порыва? Они не гоняли колбаски – размазывая белое вещество, – они стремились кое к чему более значимому.

– Если честно, то разницы я не вижу, – сказал Арчи. – Умер – значит, умер.

– Да нет, Арчибальд, нет, – с тоской прошептал Самад. – Ты не веришь. Нужно жить, всецело сознавая, что твои поступки не пройдут бесследно. Мы – следствие их, Арчибальд. – Он указал на стены. – Они это знали. И мой прадед знал. А когда-нибудь узнают и наши дети.

– Наши дети! – фыркнул, развеселившись, Арчи. Перспектива обзаведения потомством казалась весьма отдаленной.

– Наши дети родятся из наших поступков. Их судьбы зависят от наших дел. О, поступки не проходят бесследно. Это просто вопрос того, что ты будешь делать, мой друг, когда осыплются крошки. Когда запоет толстая леди. Когда рухнут стены, потемнеет небо и загудит земля. В тот самый момент за нас скажут наши поступки. И не важно, кто будет смотреть тогда на тебя – Аллах, Иисус, Будда или вовсе никто. В холод можно видеть свое дыхание, в жаркий день нет. Но в любом случае человек дышит.

– А знаешь, – сказал, помолчав, Арчи, – когда я отбывал из Филикстоу, мне показали новую дрель, она складывается пополам, и на нее можно насадить разные штуки – гаечный ключ, молоток, даже открывалку. Очень, думаю, удобно в походных условиях. Доложу тебе, мне чертовски такую хочется.

Какое-то время Самад вглядывался в Арчи, затем покачал головой.

– Давай войдем. Болгарская кухня переворачивает желудок. Мне нужно вздремнуть.

– Ты чего-то бледный, – заметил Арчи, помогая ему встать.

– За грехи, Джонс, это за мои грехи, и я еще грешнее, чем сам грех, – хихикнул себе под нос Самад.

– Что ты сказал?

Арчи почти тащил его на себе.

– Я съел нечто такое, – перешел Самад на чеканный английский акцент, – что со мною не согласуется.

Арчи было отлично известно, что Самад ворует из кабинетов морфий, но, похоже, Самад от него таился, поэтому, сгружая его на матрас, он сказал только:

– Давай мы тебя уложим.

– Когда все закончится, мы встретимся в Англии, хорошо? – выдохнул Самад в матрас.

– Да. – Арчи представил, как они станут прогуливаться по брайтонскому пирсу.

– Потому что ты англичанин, каких мало, сапер Джонс. Я считаю тебя своим другом.