Таким образом, повар в доме был просто необходим, но вместо повара они получили Сабину.

И теперь эта девица творила с помидорами нечто ужасное. Дельфина просто терпение теряла.

– Ты же знаешь, что, если опустить помидоры в горячую воду, кожица потрескается, и ее гораздо легче будет счистить. Да она попросту сама слезет.

– Знаю.

– Так почему же ты этого не делаешь?!

– От горячей воды на кухне еще жарче становится.

– Но ведь ты повреждаешь мякоть!

– А от кухонного жара у меня голова кружится!

«Бесполезно!» – Сабина пнула носком туфли ящик с помидорами.

– Как вы можете сочинять истории с помощью томатного соуса? В этом же нет ни капли смысла.

В общем, с этой Сабиной требовалось немалое терпение.

Дельфина хотела объяснить ей, что сочинение историй требует участия и сердца, и ума, и вкуса; только с помощью всего этого самое простое кушанье можно превратить в поистине роскошное блюдо. И хорошо рассказанная история, правдива она или нет, способна напомнить любому: мир – это некое волшебное место, в котором и ты, безусловно, можешь запросто очутиться, если уплатишь определенную цену. Ведь всякое волшебство непременно имеет свою цену; и порой эта цена – любовь. Но Сабина вытерла помидорный сок со щеки и заявила:

– Детей историями не накормишь!

И это была сущая правда. Дельфина понимала: в доме слишком много голодных ртов и слишком мало денег. Эскофье был знаменит, но совершенно разорен. Он потерял все, что сумел заработать за свою жизнь. Его пенсия была просто смешной: доллар в день. Мировая война сожрала и те немалые средства, которые он вложил в российские проекты; их дом был заложен-перезаложен, а новая книга Эскофье «Ma Cuisine», «Моя кухня», совсем не пользовалась спросом. Ну и ладно, это уже не имело значения. Все заготовки, сделанные нынешним летом, как теперь и все эти помидоры, были для него. Это был последний дар Дельфины.

И ей очень хотелось сказать Сабине: «Знаешь, история и то, как ты ее рассказываешь, – это и есть сама жизнь».

Но она сказала всего лишь:

– Сабина, пора звать месье Эскофье.

И горе-повариха, недовольно надув губы и сильно хромая, поплыла прочь, точно океанский лайнер в открытом море.

А через некоторое время на кухню спустился Эскофье. У него побаливало сердце; точнее, давало о себе знать. И руки сильно тряслись. И походка порой становилась какой-то странной – он словно скользил по полу, слегка приволакивая ногу; Дельфине было тяжело смотреть на все это.

– Девочка сказала, что теперь мы перешли к консервированию томатов? – спросил Эскофье и решительно вошел в кухню. Одет он был как всегда и полностью готов к приходу любых гостей. Его черный фрак – все тот же, времен Луи-Филиппа – несколько залоснился от старости, и галстук несколько выцвел, и рубашка совсем истончилась, и манжеты обтрепались.

«Время – точно брошенный в нас камень», – думала Дельфина.

Повариха следовала за Эскофье по пятам.

– Вот и ваш Эскофье пришел, – объявила она, словно Дельфина не способна была разглядеть прямо перед собой собственного мужа.

«Пожалуй, следует все-таки влепить ей пощечину», – пронеслось у Дельфины в голове.

– Сабина, – сказала она девушке, – там, в винном погребе, есть пустые бутылки. Пожалуйста, принеси их.

– Что, все?

«Пожалуй, даже две пощечины».

– Да, все.

Девица, явно озлившись, унеслась прочь. Она все-таки очень сильно прихрамывала.

И Дельфина вдруг почувствовала себя жестокой, даже беспощадной. И ужасно беспомощной. Чересчур беспомощной. К подгнивающим помидорам уже проложили дорожку муравьи, неторопливые и уверенные, как тщеславие.

– Муравьи, – сказал Эскофье, устраиваясь возле инвалидного кресла Дельфины. Он стал каким-то ужасно усохшим. И сильно запыхался от ходьбы. Полуденное солнце заливало кухню своими жаркими лучами, и в этом мареве Эскофье казался Дельфине скорее сном или видением, а не человеком из плоти и крови.