Я молила богиню Бентен, покровительницу музыки и танцев, направлять мои движения и ниспослать мне грациозность и мужество леди Джиоюши. Я скользила по татами на согнутых ногах, и ступни мои в белых носочках напоминали лапы котенка. Руки мои двигались мягко и гибко, выражая эмоции старинной японской любовной песни о замке, луне и двоих возлюбленных, украдкой проводящих время вместе.

– Любовь моя сокрыта в моем сердце, точно белый журавль в хлопьях снегопада, – пела Марико, аккомпанируя мне на лютне, а Юки – на арфе.

Обмахиваясь веером, я избегала смотреть на подругу, в то время как сама она не сводила с меня взгляда. Пристального взгляда. Я пыталась сконцентрироваться на танце, но злость на Марико мешала мне это сделать. К моему неудовольствию, когда мы остались наедине в своей комнате, она продолжала выговаривать мне, спорить, произнося слова шипящим раздраженным голосом. Я настаивала на том, что не вижу ничего плохого в том, чтобы желать мужчину, уверяла, что не сделала ничего дурного.

Марико меня не слушала. Она бросилась на меня, схватила за воротник и сбила с ног. Лицо мое покрылось капельками пота. Груди наши вздымались и опускались, а мы бросали друг в друга золотыми и голубыми шелковыми подушками, опрокинув жаровню и засыпав золой чистые татами.

Обвинения подруги больно меня ранили. Она настаивала, что я опозорила нас своим смелым поведением, сначала заговорив с Хисой, а затем позволив ему касаться своих грудей. Окасан накажет тебя, кричала Марико, заставив спать в одной из пожарных корзин, которые мы держим в чайном доме на всякий случай. Корзины эти имели продолговатую форму и были сделаны из бамбука. По размеру они напоминали небольшой сундук, так что спать в них было крайне неудобно. При мысли о подобном наказании я вся сжалась.

Я же назвала Марико служанкой по договору – это низший ранг подмастерья, – предупредив ее, что, надеясь однажды стать гейшей, она лишь обманывает себя. Могла ли я остановиться? Нет, я продолжала сыпать словами, точно перепархивающая с цветка на цветок колибри, говоря подруге, что она обречена оставаться сидящей и никогда не станет танцовщицей, потому что для этого она не вышла ростом и будет непропорционально смотреться на сцене. Зачем я наговорила ей все это? Неужели обида моя оказалась важнее дружбы с Марико? Глупости. Ответ был мне отлично известен. Я злилась на саму себя за то, что до сих пор так и не стала гейшей.

Марико боролась со слезами столь же успешно, что и со словами, и я была даже рада, что она, следуя японской традиции, не демонстрирует свои чувства прилюдно. Я отвела душу, высказав ей все, что хотела, но от этого не стала чувствовать себя лучше. Дух мой был сломлен, жизнь лишилась ярких красок. Гейши славятся тем, что дарят гостям свое очарование, я же потеряла его.

Также я осознавала, что Юки, играющая на арфе, хранит непривычное молчание. Лишь застывшая на ее тонких губах едва заметная улыбка свидетельствовала о том, что она тайно радуется случившейся между мной и Марико размолвкой. Юки по-прежнему питала ко мне ненависть и частенько высокомерным тоном вещала в моем присутствии о том, каких знатных клиентов ей довелось развлекать с тех пор, как она стала гейшей. Аристократы были очень красивыми и все как один воспылали к ней большим чувством, говорила она, добавляя, что и они возбуждали ее, отчего по бедрам ее тек любовный сок. Юки хвасталась, как эти мужчины лизали внутренние стороны ее бедер, а потом их языки касались ее клитора, всю ночь доводя ее до мгновений наивысшего блаженства. Я очень ей завидовала, но скорее бы умерла, чем призналась в этом.