Жутко хотелось пить, принять обезболивающее и проснуться в другом, безопасном месте. Представить, что происходящее — дурной сон, а мы с командой вот-вот приземлимся на аэродроме военной базы, сбросим тяжёлое снаряжение, хлопнем друг друга по ладоням и разъедемся по своим норам.

— Дрон? — выдавила хриплый звук из пересушенного горла. — Ты как, любимый?

Вместо ответа раздался очередной стон и грохот железяк, плохо примотанных к борту кузова. Мне не хватило времени оценить серьёзность ранений Дрона, пока я стояла перед ним на коленях. Скорее всего несколько переломов, контузия, большая потеря крови. Помочь я ему не могла, но если бы успели парни…

Тогда я ещё надеялась на спасение с наименьшими потерями. Отребья пустыни больше всего ценили деньги и часто похищали людей ради выкупа. Им без разницы была принадлежность похищенных. Врачи, специалисты из строительных компаний, туристы, загулявшие военные. Каждый, способный принести материальную прибыль, входил в область торговой заинтересованности пустынников. День-два, но за нас должны были потребовать плату и вернуть домой.

Этой мыслью я себя и тешила, пока тряслась в грузовике. Не знаю, сколько и как далеко нас везли от места захвата, но по прибытии стояла густая, непроглядная ночь. Лишь благодаря отблескам от круглых фар сквозь черноту и лохмотья тента просматривались контуры приземистых строений, затерявшихся в море песка.

Слух разрезал каркающий голос, выплёвывающий диалект северных кочевников. Не менее жадных, чем южан, но «с феерической припиздью в мозгах», как трактовал их анамнез Давид. На тот момент я не могла и предположить, что эта фееричность способна пересилить жажду денег.

Нас вытащили из кузова, протащили по подобию двора и бросили в отдельные ямы, укрытые решётками из скреплённых между собой жердей. Вонь стояла невыносимая. Кислый запах от пищевых остатков, испарение от продуктов испражнения, горечь от гниющей плоти и тряпок, пропитанных кровью.

Связанная, окружённая миазмом, от которого жгло глаза, я так и не смогла уснуть, прислушиваясь к ночным звукам. От Дрона не доносилось ни малейшего стона. То ли его посадили слишком далеко от меня, то ли он утратил связь с внешним миром.

С рассветом добавилась духота, обволакивающая липким коконом, исходящим от нещадно палящего солнца. Голова раскалывалась, кости ломило от скованности и невозможности двигаться, глаза слезились, а возможно уже гноились от ужасающей антисанитарии, сердце в груди скулило от беспокойства, тоски и неизвестности. Что с Андреем? Жив ли он ещё? Есть ли у него шанс?

Я до последнего надеялась, что есть… Надеялась, когда утром меня выволокли из ямы, и я увидела Андрея, привязанного к столбу. Раздетого, избитого, висевшего без сознания, но живого. Надеялась, когда меня бросили на настил из шкур посреди жрущих ублюдков. Надеялась, когда пустили по кругу, параллельно избивая. Надеялась, когда главарь вырезал грязным ножом на моей спине своё имя, долбясь и раздирая сзади.

Надеялась ровно два дня, пока Андрея не вывели на казнь с последними лучами солнца. Наверное, я до конца не могла поверить в происходящее. Как же жадность? Жажда обогатиться? Как же потребность заработать на пленных, выторговав круглую сумму или несколько ящиков автоматов?

Знаете, я всегда любила закаты. Где бы не приходилось их встречать, они всегда восхищали меня разнообразием и насыщенностью цветов. Их объединял лишь багрянец, так похожий на огонь, пожирающий диск и темнеющее небо. С убийством Андрея закат стал ассоциироваться с концом всего живого. Багрянец воплощал в себе море крови в пылу жестокой жатвы, а проваливающееся в линию горизонта солнце — смерть.