— Иногда желания приходится пересматривать и изменять, — ровно и спокойно кроет мой выпад Давид, терпеливо ожидая, пока я подтяну и упакуюсь в брюки. — Только от нас зависит конечная точка возможного. Нужно просто брать в расчёт обстоятельства.

— Сейчас от меня зависит лишь память. Сколько ещё вот здесь, — похлопываю себя ладонью по груди в области сердца, — я буду хранить наши с Андреем воспоминания.

Анжиев привычно морщится, кивает врачу и открывает дверь, пропуская меня в, кажется, бесконечный коридор. Мы проводим чуть больше часа в стенах клиники — анализы, приём по обходному листу.

Удивительно, но там, где у кабинетов обнаруживается народ, Давид договаривается, и я прохожу без очереди. Никогда не замечала за ним коммуникабельных навыков, основанных на мирном решение вопроса. Топор всегда шёл напролом, используя силу и давление, за что получил свой позывной.

— От тебя должно зависеть здоровье малыша, — возвращается к нашему разговору Анжиев, пристегнув ремень безопасности и заведя движок. Мне казалось, мы закрыли эту тему, когда вышли за дверь кабинета. — Обо всём остальном позабочусь я. Если буду плохо справляться, в твоём доступе ещё пять членов стаи, готовых порвать за свою семью.

Да, детдомовские такие. Мы сбиваемся в стаи и стои́м друг за друга стеной. Одиночество и ненужность пропитывают нас с детства, и они же становятся крепким связующим веществом, объединяющим идентичных особей. Давид прав, мой сын будет расти в слишком полной семье, состоящей из шести отцов, переполненных нерастраченной заботой.

— Спасибо, — провожу рукой по животу и отворачиваюсь к окну. — Я всегда знала, что на вас можно положиться.

Нет, не всегда! Вру прямо ему в глаза! Вру себе, чтобы затоптать муки совести! Роя песок и ища тело Андрея, я обвиняла их всех в предательстве, проклинала за малодушие и трусость. Господи, тогда я планировала отомстить и им, брызжа своими обидами и ненавистью.

Глаза снова жжёт от дурацких гормонов. Серость ноября размывается под накрапывающим дождём, безмолвные здания проносятся грязными мазками, спешащие люди скрываются в норах подземки, пока небеса не разорвало мощными потоками ка́ры.

— Могу я увидеть парней? — спрашиваю, проглотив солёный ком и выровняв сбитое дыхание.

— Тебя запрещено пускать на базу, а их выпускать с неё, — Дав размашисто крутит руль, разворачиваясь по стрелке, и посматривает в зеркало заднего вида, хмуря брови. — Можно организовать видеозвонок, если в казарме не заглушили интернет.

— Сколько их ещё будут там держать?

— Скорее всего, пока не завершится операция, — криво ухмыляется Давид, бросив на меня нечитаемый взгляд. — Нас держат под присмотром.

— Зачем? Какой смысл держать квалифицированных бойцов, когда их и так не хватает? — возмущаюсь, отвлекаясь от гормональных скачков.

— Они боятся, что парни сорвутся и поедут мстить. Медведя и Муху уже снимали с рейса. С тобой допустили оплошность, решив, что беременность остановит тебя. Савицкий чуть генеральских погон не лишился. В операции задействованы серьёзные структуры. Тем более, впереди выборы. Когда политика лезет в систему вооружённых сил, земля горит не только на полигоне. Ценность кадров становится скудной, а происшествия со смертельным исходом увеличиваются в разы.

11. Глава 10

Давид

Только проболтавшись о реальных делах отряда, я спохватываюсь и резко перестраиваюсь в левый ряд, испытывая раздражение. Кто тянул меня за язык, выуживая слова? Блошке нужно восстанавливать истощённый организм, хорошо есть, много гулять и отдыхать, а не волноваться за парней.

Хорошо, что я вовремя затыкаюсь. За кадром остаются камеры, где уже больше двух месяцев сидят Медведь и Муха, нарушившие приказ и пытавшиеся пересечь границу, полная изоляция Борова и Скрипача, прикрывших побег парней, чудовищное давление на Канарейку с требованием дать обвинительные показания против меня и остальных.