– И много у тебя таких историй? – спрашиваю я и тут же жалею об этом, потому что смех Никиты обрывается. Полуулыбка остается, и он пялится на меня.

Он спрашивает:

– Тебе правда интересно?

– Нет, – отвечаю я и говорю: – Просто я уверен, что тебе не грозит стать очередной жертвой ветеринарного маньяка. – Я ухмыляюсь и говорю: – Ты же его заговоришь до смерти.

Полуулыбка Никиты исчезает, что бывает редко. Он озирается по сторонам и прикладывает указательный палец к губам, вытянутым в трубочку. Он говорит шепотом:

– Ты тоже про него слышал?

Я подыгрываю ему и отвечаю тоже шепотом:

– Про него весь город слышал, ослиная твоя голова. Телевизор есть не только у тебя дома.

Никита отрывает палец от губ и шепчет:

– Он убивает таких, как я.

Я говорю вслух:

– Он убивает молодых ветеринаров. Когда ты в последний раз вообще кого-нибудь лечил? – И я добавляю, приблизившись к лицу Никиты, как несколько часов назад ко мне приблизился Пожарный: – Да и вообще, какой из тебя ветеринар, если ты не можешь наощупь отличить резиновый мяч от животного органа.

– Все равно, – говорит Никита. – Он может прийти за мной. Может, он даже знает историю с резиновым мячом. Я слышал, он убивает тех, кто некомпетентен в вопросах ветеринарии.

– Ты считаешь, что ты некомпетентен?

– Я думаю, что раньше вполне справлялся. Но может, он считает, что надо было поступить как-то по-другому в той ситуации с коровой.

– Не доставай, – говорю я. – Я же тебе сказал, что даже если он и придет за тобой, то ты все равно заболтаешь его, пока он будет выбирать, чем тебя резать. – Я хлопаю Никиту по плечу и говорю: – Этому придурку придется постараться, чтобы кончить тебя. Давай, скажи лучше сколько время и когда уже я могу свалить отсюда.

Никита говорит, что рабочий день уже закончен и продолжает озираться по сторонам. Похоже, он действительно напуган этим кровожадным маньяком. Никита говорит, что очень сильно хочет отлить и не дотерпит до офиса. Он говорит, чтобы я приглядел за ним на время, пока он потеряет бдительность.

Я снова закатываю глаза. Никита идет отлить к дереву. В этот момент я ухожу с точки, оставляя его одного в сгущающейся темноте вечера.

Мне снова предстоит пропутешествовать через мерзостный городок, в пустую квартиру. Квартиру, которая после ухода Полины стала камерой пыток, где ее расставленные флакончики и склянки с кремом, мицеллярной водой, тоником, скрабом вызывают истошное чувство тоски. Одежда, оставшаяся от нее, медленно убивает меня. Ее теплые миниатюрные кофточки. Они обвиваются вокруг моих рук. Ее джинсы обездвиживают меня. Ее носочки у меня во рту, как кляп. Полинин лифчик и трусики душат меня, как удавка. Вещи, в которых она была в день нашего разрыва, до сих пор лежат на полке рядом с ароматизирующими скользкими шариками. Запах ее кожи давно покинул ее одежду. Я храню все это для насыщения антуража. Или просто для испытания своей силы воли.

Каждый раз, вставляя ключ в замочную скважину, я представляю, что он не зайдет до конца, потому что с той стороны уже вставлен ключ Полины. Пары в университете у нее заканчивались раньше, чем у меня. Она всегда была дома, когда я возвращался с учебы.

Каждый вечер, напиваясь дешевым алкоголем до слез вперемежку с рвотой, засыпая на полу рядом с кроватью, я представляю, как проснусь с утра и увижу Полю, наблюдающую за мной. И каждое утро я просыпаюсь один, дрожа от холода и дикого похмелья.

Пока у меня не было работы, я пил беспробудно. Каждый день. Целый день. Конечно, это не сравнится с моими странствиями после смерти родителей. Это было черное время, когда я себя совсем не щадил. Потом, когда Полина прошла ко мне через толпу зевак, ко мне, потерявшемуся в пространстве бедолаге, я пообещал ей, что больше не буду себя истязать. После смерти родителей я всеми силами пытался показать этому миру, что меня так просто не возьмешь. Я пропадал на светских мероприятиях. Я их портил. Я внедрялся на закрытые вечеринки и создавал шум из ничего.