Ночь сгустилась меж тем окончательно. Но от Царь-Моря энтого всё же теплом веяло, хотя вода холодна там, но ветер стих в ночи, только и слышен был негромких плеск волн, как дыхание набегавших размеренно на берег в темноте. Взялись мы устраиваться на ночлег.

– Холодно, Аяй, надевай чулки тёплые спать, – сказала я, копошась в палатке, привычно устраивая ложе. – Парню-то нашему всех лучче в серединке.

– Ага, пока ты задом не начинаешь придавливать, али ножищами трёхпудовыми! – хохотнул Дамэ.

– Ну, а што же, хто сам всего-от два пудика с небольшим довеском в виде косы, а хто все пять! – поддержала и я его шутку.

– Иде пять? Даже и не дцать! Вся дюжина!

– Ишь, умный, считать научилси!

– Аяй, сколь весу в тебе? – спросил на это Дамэ Аяю, подошедшую к нам.

Она пожала плечом:

– Три пуда, думаю, есть.

– Не-е, Рыба считает, што не больше двух!

Аяя покачала головой с улыбкой, но улыбка как всегда теперь, ни искорки, ни смешка, прохладная водичка, как в роднике.

– Рыба шутит, ребёнок я, что ли?

И я засмеялась тогда:

– Дак не ребёнок, конешна, но тела-от нет совсем.

– Зато в тебе с избытком! – захохотал Дамэ и щёлкнул меня по заднице, за что тут же получил подзатыльник.

…Да, так они и подшучивали друг над другом и надо мной попутно, не будь их двоих… да что там, они стали моей семьёй теперь. Годы мы не считали, верно, но мне всё казалось, что их нисколько не прошло, всё стояли передо мной лица Марея, улыбающегося после смерти, вскрик Огника: «Нет!», когда он отгонял стрелы от нас, и то, как крепко держал его за мёртвую руку Эрбин, как удивительно похожи и изумительно красивы они были, объединённые этим последним рукопожатием под крылом Смерти. Невыносимо думать об этом, видеть это всё время перед мысленным взором, это ржавыми топорами разрубило моё сердце и мою душу, и изгнать из моего сознания это видение я тоже была не в силах. Да и не гнала я, мало чего дорогого было в моей душе. А потому не жила, не дышала, не чувствовала, не считала дней, мало читала книг, не видела ничего вокруг себя, все страны, леса и горы, что мы проехали, прошли мимо, я не запомнила, не заметила, ни заинтересовалась ничем. Даже записывать взялась, и то недавно. Рыба права, я не вижу и не чувствую ничего, я вовсе не живу. И для чего моё тело остаётся ещё здесь, я не могу понять. Иногда мне кажется, что я живая потому, что они двое рядом со мной, Рыба и Дамэ.

Почти всякую ночь, а мне часто не спалось, я думала о Байкале, я видела снова моих любимых, как улыбался Марей уже мёртвыми, уже бледными, но ещё мягкими губами, какое спокойное лицо было у Эрбина, тень от ресниц почти достала его губы, как ветер легонько играл распустившимися волосами Огника, тонкими шёлковыми светло-русыми, всегда блестевшими на солнце, и теперь они блестели тоже, он умер, а его чудесные длинные волосы блестели и светились на солнце, словно продолжая жить, нежные тонкие пряди у сильного лица… как больно, невозможно забыть… невыносимо без него жить… не могу, не могу… без него не могу!.. Огнь…

Я села, задыхаясь, словно мне на грудь наступили ногой. Зачем стала думать о том? И чувствую его будто он живой, не как Марея, тот приходит спокойной тенью. Но не Огнь, он не приходит вовсе, а без него и воздуха никакого… никакого… нечем дышать… я окончательно проснулась.

И в палатке душно. Дамэ, потревоженный моим движением, заворчал:

– Ты чего? Куда собралась?

– Спи, Дамэ, – прошептала я, поправив одеяло на нём.

– «Спи»… сама прыгает, как заяц… Куда ты? Я с тобой пойду.

– Спи, не кудакай, и не надо со мной, я подышать, не спится… Сейчас проветрюсь и приду.