– Луна сегодня просто на загляденье, – снисходительно согласилась Виктория, – что же ты, Гордон, не пригласишь мальчиков в дом, выпить что-нибудь прохладительного. Ах, они уже уходят? И господин Генеральный прокурор тоже?

– Да, птенчик. Он тоже. Завари-ка мне пока чаю, я сейчас приду.

Прихватив коробку с тортом, Виктория отправилась на кухню. Она заварила мужу чаю и успела слопать два куска торта к тому времени, как Гордон зашел к ней и зачертыхался, обнаружив, что наследил сапогами, запачканными в грязи и, кажется, в болотной тине.

– Значит, ты ездил в кондитерскую.

– Да.

– И больше никуда?

– Ну…

– Ясно. Сними сапоги. Я попрошу, чтобы вымыли полы.

Грязные сапоги он стащил и переобулся, и залпом, будто лекарство, выпил чай, к которому так пристрастился за последнее время. Виктория успела заметить, как в его симпатичной физиономии на секунду промелькнуло что-то издерганное и больное. Явно стряслось что-то нехорошее, но она поняла, что задушевных разговоров не будет. Он считал своей первейшей обязанностью оберегать жену от нервных потрясений. Вот глупыш.

– Как насчет горячей ванны?

– Да. Было бы неплохо. Я пока зайду к Максу.

– Только не разбуди, я его сегодня с таким трудом уложила. Невыносимый ребенок, мне пришлось его отшлепать.

Гордон, как она заметила, немедля сильно расстроился. Непонятно, отчего. Наверное, сам хотел отшлепать их ужасного ребенка.

– Как у тебя рука поднялась… за что?

– А что Макс заладил, что хочет стать лесорубом? Как маленький.

– Виктория, ему пять лет!

– Знаю, но в его возрасте, между прочим, уже пора и соображать что-нибудь. Ты еще скажи, что в детстве тоже хотел стать лесорубом! Ха! Ха!

Гордон, конечно, не мог сказать ничего подобного. Когда ему было пять, он мечтал лишь об одном. Когда-нибудь наесться досыта. В сиротском приюте, где он вырос, дела с питанием обстояли… не ахти. Он помнил, как приходилось копаться в мусорных баках в поисках объедков. И воровать доводилось тоже. Ничто так не убивает надежды, мечты и возвышенные притязания, как постоянное чувство голода. Он был совершенно счастлив, что сына заботит что-то совершенно другое. И что плохого в профессии лесоруба? Непонятно. Достойное занятие. Для настоящего мужчины, разумеется, а не для плаксивого маменькиного сынка.

– Ты, кажется, говорила про ванну, птенчик. Так ступай. И разденься.

– Раздеться?

– Само собой, птенчик. Ты ведь не будешь принимать ванну одетой.

Чуть позже, в облаках пара, горячих брызгах, ароматах сандала и розового масла, они предались любви. А потом, когда пар остыл, и они тоже остыли, он крепко прижал ее к себе. Виктория увидела, как его лицо, расслабившееся и размякшее от недавнего удовольствия, вновь делается больным и опустошенным.

– Гордон, да что случилось?

– Ничего.

Прелестно. Тогда откуда взялись военные с оружием? И почему у него было такое страшное лицо? Осторожно, вкрадчиво, Виктория забралась мужу в голову. Там увидела она нечто странное и очень пугающее. Болотная тина, обрывки перепачканного грязью тряпья, маленькие кости, кровь, смерть и ярость. Жуткие видения начали тонуть в ослепительном сиянии его просветления. Испугавшись навеки затеряться в бескрайних торосах ледяного света, Виктория поспешно выбралась обратно. Второпях она причинила Гордону сильную боль, потому что лицо его исказилось, и он, оскаля зубы, лихорадочно схватился за левый висок.

– А! Черт! Голова!

– Что такое? Болит?

– Да вот вдруг прихватило, черт знает, что это такое.

Виктория еще не до конца приноровилась обращаться с не столь давно обретенными ею… способностями. Надо было впредь вести себя аккуратней. Убить Гордона она бы не убила, но могла причинить ощутимый вред его здоровью, и без того пошатнувшемуся из-за вегетарианской диеты и бесконечных медитаций.