– Привет, – услышал Климов.

Климов вздрогнул от неожиданности, хоть и узнал этот голос Сафарова с характерным акцентом. Тот стоял в проходе и смотрел куда-то мимо Климова, словно находился очень далеко отсюда. Сафаров сел на кровать напротив Климова.

– Посижу тут? – спросил он.

– Конечно, – ответил Климов.

На Сафарова больно было смотреть. Он как-то вдруг постарел, уменьшился и похудел: щеки впали, под глазами мешки, уголки рта опустились, на лбу и возле глаз прорезались морщины, и несмотря на смуглую кожу, Сафаров будто посерел.

– О какой войне говорил военный? Почему вас забрали? – спросил Климов.

– Странный ты какой-то все-таки. Тогда в лифте думал, может, помутнение на тебя нашло, но, видимо, ты всегда такой, – Сафаров снял кепку и положил рядом. – Да и кто нас забирал, если мы сами пошли? Придуриваешься?

– Нисколько, – ответил Климов. – Я действительно не в курсе. Я вообще не в курсе – не знаю ничего, Сафаров. Как-то так получилось. Плыву по течению, сейчас вот к этому берегу прибило, сидим с тобой – говорим. Через мгновение уже может что-то произойти, и это сто процентов будет для меня что-то новое и незнакомое. Болезнь, наверное, какая-то, я не знаю. Сам устал, если честно.

– Ага, болезнь – жизнь называется. Я, выходит, от этой болезни уже в реанимации оказался, и скоро, по всей видимости – в морг отправлюсь. Что за война, спрашиваешь? А мы уже и сами не помним, что за война. Сколько себя помню – столько она длится. Было время, все думали, что и нет никакой войны, все – только картинка по телевизору.

– Странно как-то.

– Что странно? – спросил Сафаров.

– Говоришь, сами пошли, но что-то ты не особо воодушевлен.

Сафаров посмотрел на Климова, как смотрят на неразумного ребенка, пытающегося задать взрослый осмысленный вопрос.

– Потому что нужно когда-нибудь в этой войне победить, не может это длиться бесконечно, и воодушевление здесь ни при чем. Только маньяк с радостью бежит на войну, нормальному человеку страшно. И мне страшно, Климов, очень страшно, до усрачки страшно, но я пойду, хоть и нет шансов дожить до победы.

– Почему так уверен? – спросил Климов.

– Потому что даже если не убьют, так от старости помрешь, но победы так и не увидишь.

– Ничего не понимаю, как можно идти на войну, чтобы победить, зная при этом, что до победы не дожить?

– Суть не в том, чтобы дожить.

– В чем же тогда?

– Чтобы приблизить победу.

Сафаров лег на кровать и закрыл глаза.

Климову больше не хотелось тревожить его вопросами. Одного того, что уже сказал Сафаров, ему было достаточно, чтобы окончательно запутаться. Он не мог взять в толк, что такого знает Сафаров об этом здании, о его устройстве, если готов пойти умирать за победу, которой ему самому не узнать. Все, что здесь пока увидел Климов – несправедливость, абсурд и нелепость. Непонятно вообще, как это здание еще стоит там, где стоит, каким цементом скреплено и какими правилами управляется, если оно еще не рухнуло. И вот Сафаров как-то умудряется находить смысл, да еще такой смысл, что ради него, пускай через страх, он готов пойти на войну. Этот Сафаров даже не знает, что будет после победы, как все устроится и, если он вдруг до нее доживет, что ему самому от этой победы?

Климов смотрел на смуглое лицо Сафарова, глаза его были по-прежнему закрыты, но Климов видел, как под веками бегают зрачки, и решился спросить о том, что его сейчас на самом деле волновало:

– Слушай, Сафаров, – Климов достал из-под кровати смартфон, выдернул провод зарядки и зажал кнопку включения. – Можешь мне объяснить, что это вообще означает – курьер? Что я должен делать?