– В лифт по десять человек, первые десять – шагом марш! – прогрохотал военный.

Он дождался, когда последние добровольцы войдут в лифт и двери в кабину закроются.

Холл опустел, никого, кроме военного, Климова и охранника, не осталось. Военный подошел к Климову, долго вглядывался тому в глаза, словно ответ на его незаданный вопрос лежит на самом их дне, и спросил:

– Визитка осталась или новую дать?

– Осталась, – Климов достал из кармана визитку.

– Хорошо, – ответил военный и вдавил кнопку вызова лифта.

Климов стоял у него за спиной и думал о Сафарове. Он никак не мог взять в толк, откуда в глазах Сафарова было столько обреченности, если он сам – добровольно отправился туда, куда отправился. Как понял Климов, никто этих людей не заставлял, более того, их решимость невозможно было не почувствовать. От слов ли это военного, или оттого, что решимость эта в них всегда была – нужно было только разбудить ее, что и сделал военный.

Но кое-что в этой решимости пугало Климова. Ему казалось, что все они, кроме Сафарова с этой его обреченностью, уходят навсегда, словно ни для кого из них нет обратного пути, но Сафаров – с ним Климов еще обязательно встретится, будто у Сафарова есть обратный билет в отличие от остальных, и билет этот ему выдали страх и все та же обреченность.

Двери открылись, военный шагнул в лифт, и Климов, все еще погруженный в мысли, не давая себе отчета, вошел в кабину.

Военный не сказал ни слова и даже не взглянул на Климова. Он нажал кнопку первого этажа и скрестил руки на груди, словно загодя защищался от того, что ждет его там.

На первом этаже военного, а вместе с ним и Климова, снова ждал строй в две шеренги вдоль торговых точек с быстрой едой. Лицом к строю через каждые десять шагов выставлен охранник в полной экипировке и с дубинкой в руках. Климов поежился при взгляде на дубинки и машинально потер лоб. Военный пошел вдоль строя и остановился на середине. Климов уселся за один из столов в зоне отдыха. В отличие от пятидесятого этажа, где, казалось, даже воздух был пропитан решимостью, здесь витало совсем другое – страх. Но не такой страх, какой увидел Климов в Сафарове, совсем другой природы страх – ощущение было такое, что из-за этого страха воздух скис, и если махнуть, на руках останется липкий налет. Видно было, что не будь здесь охраны с дубинками сейчас, четкий строй тут же превратится в визгливую толпу рвущуюся к лифту чтобы поскорее убраться отсюда. Тех, в холле пятидесятого этажа, удерживать угрозой получить дубинкой по лбу не было необходимости, здесь, как подумал Климов, не мешало бы увеличить количество охраны вдвое.

Публика в строю оказалась разношерстной. Исключительно мужчины, одеты – кто во что горазд, разных лет, и как предположил Климов – совершенно из разных социальных слоев. У большинства на лицах отчаянье, у некоторых ужас, но были и такие, кто вроде как насмехался над происходящим, словно все это их точно не касается, и они не то чтобы оказались здесь случайно, но только по нелепой необходимости и с нетерпением ждут, когда все закончится и можно будет уже отправиться по своим делам. Над строем из-за шепота тех, кто боялся, из-за гомона тех, кого все это не касается, бормотания тех, кто не понимал, что происходит, и робкого возмущения тех, кто был в ужасе, – жужжало, сопело и пыхтело, словно над строем носилась неведомая сущность, озвучивающая общее настроение.

Военный стоял перед ними молча. Климов решил, что он собирается с мыслями и сейчас выдаст такую же или наподобие речь, как перед добровольцами, но тот только внимательно всматривался в лица, не двигаясь с места. Наконец он поднял руку, и неведомая сущность над строем тут же замолкла. Стало так тихо, что Климову показалось, будто он слышит биение сердец.