Пайтор, подавив вздох, поднялся на ноги и направился к окну. В целом, он уже подготовил себя к тому зрелищу, что ожидало его при ярком солнечном свете. Он уже не раз замечал, что обладает удивительным даром – его сознание умело словно перестраиваться под новые реалии, принимая их и включая в общую картину мира уже как данность.

Так было и в детстве, когда почти все, кого он любил, умерли от синивицы. Мальчик поубивался об этом буквально день или два, а затем в его мозгу будто бы что-то провернулось, словно гномье зубчатое колесо, и он вдруг принял настоящее таким, каким оно теперь было.

Так бывало с ним и впоследствии, когда на него выпадали те или иные испытания. Вот и теперь – повернувшись спиной к слепящему свету, он уже без содрогания поглядел на тщедушное тельце, беспомощно и неподвижно лежавшее в постели. Образ отца, каким он помнил его с детства, был помещён в отдельный уголок памяти так, чтобы он больше не мешал воспринимать настоящее таким, каким оно было теперь.

Пайтор вновь присел в кресло, стоявшее у кровати, и они проговорили с отцом, наверное, больше часа, покуда старик вновь не стал то и дело впадать в дрёму. И лишь тогда юноша вышел, оставив окно в комнате распахнутым настежь.

Несмотря на слепоту, сеньор Дегальда, похоже, мог видеть душу сына насквозь. Не прошло и двух дней с его приезда, как он впервые заговорил о том, что Пайтору пора собираться в дорогу. Он уже знал, что сын твёрдо намерен и дальше двигаться в выбранном направлении. Юноша проводил много времени с больным стариком, и подробно рассказал всё, что случилось с ним за годы отсутствия, хотя, говоря откровенно, вряд ли в этом было много интересного для несчастного слепца. Впрочем, ему, похоже, было вполне довольно просто слушать голос сына.

Но так или иначе, а сеньор Дегальда знал, что Пайтор вообще-то изначально не планировал надолго оставаться в отчем доме, собираясь вскоре отбыть в Шатёр. И хотя родительское сердце сжималось при мысли об этой разлуке (тем более что оба понимали, что если юноша уедет, то в этом мире им уже больше не свидеться), сеньор Дегальда всё более настойчиво стал подталкивать сына к отъезду.

– Твоё присутствие, сын, уже ничем мне не поможет, – стараясь вздыхать не так часто и не так тяжело, увещевал старик. – Не хочу, чтобы ты глядел, как я валяюсь тут будто бревно, медленно превращаясь в труху. Ты много раз говорил мне, что твоё будущее – не здесь, не в этом имении. Я всю жизнь радовался и гордился тем, что мои виноградники дают доброе вино. У тебя другие интересы, сын, которые мне непонятны, но… Я хочу, чтобы ты тоже жил, гордясь тем, что делаешь. Тогда и я, и твоя матушка, и твои несчастные сёстры будем счастливы, глядя на тебя.

Можно сказать, что Пайтор разрывался сейчас на части, но, говоря откровенно, эти части были неравнозначны. Да, его сердце сжималось от жалости к отцу, но, с другой стороны, он понимал и признавал верность всего сказанного. И, надо сказать, эта часть заметно превалировала над первой. Отец сам отпускал, едва ли не прогонял его. Так нужно ли противиться его воле?

И вновь та самая черта характера, которую мы упоминали выше, очень пригодилась молодому волшебнику. Едва он сумел всё разъяснить самому себе, как груз моральной дилеммы тут же упал с его души. Великодушно он решил задержаться дома на целую неделю, чтобы окончательно исполнить долг перед отцом, и добросовестно, со всем тщанием любящего сына, он исполнил это решение день в день.

И когда он удалялся от унылого имения по пыльной дороге, сидя на своей немолодой, но всё ещё выносливой и покладистой кобыле, то на сердце у него было почти покойно.