– Марья Алексеевна, – закричал он, увидев барыню, – велите скореича барина откопать! Обмишурились, живой он!

Среди дворни случилось сильное волнение.

– Да обмер он, а не умер! Мы слыхали, что такое бывает!

Барыня вырвала из рук Семёна нагайку и с размаху ударила пастуха по лицу.

– Холоп, скотина! Как ты смеешь врать!

– Да я не вру…

– Ты хочешь сказать, что я живого мужа от мёртвого не отличу? Ты клевещешь на меня! Выпороть!

По её приказу Фрола схватили и выпороли плетью. Этого барыне показалось мало. Пастуха связали и поставили босыми ногами на лёд в погребе, бедняга простоял так целый день.

– Только посмейте осквернить могилу моего любимого мужа, запорю до смерти, со света сживу! – пригрозила дворне Марья Алексеевна. – Даже приближаться к холму не смейте.

Фрола выволокли из погреба.

– Признайся, что ты подло солгал, – уставилась на него барыня.

Измученный голодом и побоями пастух пробормотал, что, наверно, ошибся, принял шум ветра за стоны и, не разобравшись, взбаламутил народ.

– Иди всем это скажи, – потребовала Марья Алексеевна, – чтобы никаких сплетен не было.

Фрол так и сделал, однако было поздно: слух разлетелся и по имению, и по всей округе. В каждом доме только и разговоров было что о похороненном заживо Петре Яковлевиче.

В один из дней в имение нагрянула следственная комиссия. Марью Алексеевну допросили. Она гневно всё отрицала, ссылалась на пастуха. Мол, дурачок всё попутал, а её, честную женщину, обвиняют в таком страшном грехе.

– Мы вынуждены проверить ваши слова.

– Это как же проверить? – растерялась помещица.

– Раскопать могилу и убедиться, – сказали подьячие.

Барыня стала бледной как полотно.

– Вы в своём уме? Прошёл месяц! Что вы хотите там увидеть?

– Хоть год, – спокойно объяснили ей. – По положению тела поймём, был человек мёртв или жив во время погребения.

Подьячие с мужиками из имения пришли на холм, отвалили надгробный камень и под бабьи причитания разрыли могилу. Когда открыли крышку гроба, то увидели окровавленное тело Петра Яковлевича, лежащее лицом вниз. Ногти у него были содраны, пальцы разбиты, дерево гроба исцарапано.

Бабы закричали, завыли.

– Господи, он был жив! В каких мучениях умер бедный наш барин! Накажите эту змею подколодную! Саму её закопать!

Дворня жаждала возмездия и желала барыне оказаться на месте бедного помещика. Однако Марью Алексеевну и Семёна даже не арестовали. Денег у неё было в избытке, она давала щедрые взятки судьям, подкупала лжесвидетелей. Они клялись – барыня не догадывалась, что помещик обмер, а не скончался, даже бабы, которые его якобы обмывали и обряжали, ничего не заподозрили.

Дело затягивали, как могли, и потом передали в казанский суд, от греха подальше, пусть сами там разбираются.

Время шло, Марью Алексеевну и Семёна не трогали.

Они успокоились и жили в своё удовольствие. Семён завёл себе камердинера, выписал новую коляску из Петербурга. Вечерами посиживал в любимом кресле Петра Яковлевича с чашкой крепкого кофия.

Чтобы прекратить пересуды, они обвенчались в местной церквушке. Бывший псарь стал законным хозяином в имении, барином. Но не успели молодые насладиться медовым месяцем, как в судебном процессе завертелись невидимые шестерёнки, дело сдвинулось с места. Сообщников-отравителей взяли под стражу, отправили в казанский острог.

За небольшую мзду Семён уговорил надзирателя устроить им с супругой свидание. Барыня, увидев мужа целым и невредимым, бросилась у нему на грудь и заплакала.

– Полно, полно, милая, – успокаивал её Семён и гладил по вздрагивающим плечам. – Маша, я вот что хотел… послушай. Возьми всю вину на себя.