Пётр Яковлевич слушал с полуулыбкой, голова его клонилась всё ниже и ниже.

Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,

Ты, память былого, мне сердце чаруй!

И лучшим сокровищем памяти будет —

Он – первый стыдливый любви поцелуй!

Марья Алексеевна замолчала. Муж не пошевелился и не сказал по обыкновению: «Продолжай, душа моя».

– Пётр… – тихо позвала она.

Пётр Яковлевич не ответил.

Барыня бросилась к нему, стала щупать пульс – и не почувствовала биения. Поднесла к его носу маленькое зеркальце – оно едва-едва запотело.

– Дуняша! – взвизгнула Марья Алексеевна. – Барин умер!

Похороны прошли скомканно и спешно, заговорщики торопились скрыть следы злодеяния. Марья Алексеевна к телу Петра Яковлевича никого не допустила, сама обмыла и обрядила его.

Гроб доставили в церковь для отпевания. Дьячок, хорошо знавший барина, подошёл проститься, наклонился и вдруг отпрянул.

– Отец Серафим! – закричал он. – Уж не примстилось ли мне, но барин вроде как живой!

Священник приблизился, долго стоял у гроба, разглядывая бледное лицо Петра Яковлевича, пощупал сложенные на груди руки.

– Холодные… примстилось, – наконец сказал он, крестясь. – Усоп барин, упокой Господь его душу.

Дьячок всё ещё продолжал сомневаться и говорил, что ясно видел, как барин моргнул.

– Почудилось тебе, усоп раб Божий.

Дьяк сослался на нездоровье и вовсе ушёл из церкви. Священник, получивший за труды щедрое вознаграждение от вдовы, отпел «усопшего». Марья Алексеевна в траурном чёрном платье, с покрасневшими веками, стояла рядом с Василисой у гроба, промокала слёзы платочком. Голосящую дворню в церковь не пустили, гроб поторопились заколотить.

– Ох, как жалко барина, – плакали бабы, – золотой был человек, каких ещё поискать. Скоропостижно скончался.

Кое-кто высказывал потихоньку предположения, что до гробовой доски довела хозяина его супружница. Другие говорили, что она не виновата, ведь барину было почти восемьдесят лет. В одном сходились: уж теперь вдова возьмёт всех в ежовые рукавицы, это не добрейший барин. Хозяйство развалит, прокутит вместе с Сёмкой-псарём, людей по миру с сумой пустит.

Похоронили Петра Яковлевича неподалёку от старой деревянной церкви, на холме, вокруг которого простиралось огромное пастбище. Закопали гроб и установили на могиле каменную глыбу с именем усопшего и надписью, что был он коллежским советником и кавалером орденов. Скончался 10 мая, 1824 года.

Через три дня пастух Фрол вывел стадо на пастбище. Коровы мирно паслись, щипали траву, а Фрол уселся у могильного камня, достал узелок с хлебом. Только приготовился подкрепиться, как услышал глухой шум и стоны из-под земли. Сначала ушам не поверил, а потом страшно перепугался и бросился в имение.

– Барин в могиле ворочается! Живым схоронили, вот те крест!

Марья Алексеевна сидела перед дамским столиком и перебирала украшения из шкатулки, раскладывала их, любовалась блеском золота и драгоценных камней. Что говорить, Пётр Яковлевич не скупился на дорогие подарки.

Вдруг в опочивальню влетела горничная Глаша и заголосила с порога:

– Ой, Марья Алексеевна, там пастух прибежал, говорит, что барин в могиле ворочается и стонет! Говорит, живьём его закопали! Пошлите скорее людей!

Марья Алексеевна вскочила.

– Замолчи, дрянь!

Ей захотелось надавать Глаше пощёчин, чтобы та перестала вопить на весь дом.

– Какой пастух сказал этот вздор?

Глаша ойкнула и попятилась.

– Фролка Фокеев.

Барыня вылетела из комнаты в одном пеньюаре.

Во дворе у конюшни в толпе баб и мужиков стоял тот самый Фролка и, размахивая руками, что-то рассказывал Семёну, дёргал его за лацкан нового сюртука.