Франк сразу отмечает ликующую улыбку на лице гостя. Невозмутимо задает вопрос:

– Как обычно, месье, бокал «Поль Роже»[2]?

– Не сегодня, Франк. Вместо этого приготовьте-ка мне свой «Роял Хайбол», двойную порцию. Надо отпраздновать возрождение Франции! Наконец-то она избавилась от декадентов и неженок! Я всегда говорил: природой правит хаос, а человека спасет порядок, и только порядок. Не так ли, Франк?

Если коктейль – это чувство меры и знание строгих правил, то управление баром – наоборот, искусство управлять хаосом; не стеснять жизненные порывы, давать им выплеснуться, играть на грани, иногда даже переходить черту – именно это и составляет славу Франка Мейера, и, несомненно, даже больше, чем его знаменитые напитки. Но и сам он – персонаж неоднозначный. Дисциплинированный ум – и неодолимое влечение к бунтарству. Впрочем, Шарлю Бедо такого не понять. У него все разложено по полочкам, все существует в разумных пределах, во всем царит умеренность, кроме стремления к обогащению! Искусство, люди, политика – не более чем фишки в игре: ставки, инвестиции, прибавочная стоимость. По сути, Франк и Бедо сходятся только в одном: сейчас Франции нужен Филипп Петен. Промышленный магнат – потому что думает, что это пойдет на пользу его бизнесу; бармен – потому что во время Великой войны служил под началом маршала в чине младшего офицера.

Франк никогда не откроет сердце предателю Шарлю Бедо, но на передовой, выполняя приказы этого высокого седоусого офицера, старший сержант Мейер стал патриотом Франции.

Бизнесмен подносит стакан к губам – и отставляет его обратно на стойку. Кажется, он хочет пуститься в новую тираду, но тут тишину бара взрывают громкие возгласы и смех, и он не успевает сказать.

Пришли…

Вот он, долгожданный миг. Франк поправляет воротничок, кладет руку на плечо Жоржа. Тому предстоит их встретить. Смех в коридоре звучит все ближе. Гогот солдатни. На мгновение Франк снова в Вердене. Он приосанивается, распрямляет плечи, но на спине выступает пот. Рубашка под пиджаком уже промокла, и озноб пробирает до костей.

Противник наступает – приближается первая шеренга.

– Добрый вечер, господа. Добро пожаловать в бар отеля «Ритц».

Я – пролетарий, и к тому же пролетарий-еврей. С самого детства меня всегда тянуло дать деру, сбежать.

Моя жизнь – это побег.

Я родился в австрийском Тироле 3 апреля 1884 г. в семье рабочих-переселенцев из Польши. Мой отец считал основой всех добродетелей – дисциплину. Наука, которой он меня учил, была всего лишь долгим курсом подчинения.

Слушаюсь, начальник! Психологическая тюрьма. Да, начальник! Ты как будто понемногу умираешь каждый день. Я быстро понял, что в его образе жизни есть что-то тупое: он никогда ни в чем не сомневался. Я всегда опасался людей, которые твердо верят.

Отец родился в Лодзи в самый разгар погромов. На его глазах толпы белокурых бестий гоняли, били, а иногда и вешали его соплеменников. В конце концов он перечеркнул свою прошлую жизнь и эмигрировал в гористый Тироль. К великому отчаянию матери, дочери раввина из Будапешта, отец дал мне австрийское имя. И не позволил сделать мне обрезание. О том, чтобы внести меня в синагогальные книги, не могло быть и речи: отец заявил, что никто из его потомства не будет евреем. Семья поселилась в Вене, в квартале Фаворитен, где без различий народов и рас смешивалась вся Миттельевропа. Помню, как старик отчитывал мать, когда она пыталась праздновать Песах или нечаянно произносила пару слов на идише.

До переезда в Вену мы жили в Куфштайне, небольшом городке в австрийском Тироле. Родители вертелись как могли. Отец работал на одного известного сапожника и имел немало клиентов. Зарабатывал немного, но мечтал открыть собственную сапожную мастерскую и откладывал все, что получал на чай от богатых заказчиц. Мы ютились втроем на чердаке над магазином. Зато не надо было платить за жилье. Просто находка. С утра до вечера я видел, как отец, в своем вечном фартуке из воловьей кожи, орудует разными шилами, шпателями и молотком. Энергичный, дотошный, ловко владеющий инструментом, отец восхищал меня. В детстве, в Куфштайне, он был моим кумиром. Возможно, и я за барной стойкой всю жизнь подражаю его отточенным жестам.