– Не твоё дело, как у нас устроено.

– Как у вас? Ты вообще слышишь себя? Она – не твой солдат, Роман. Не обязанная выполнять команды. Она материться в 6 лет!

Он подошёл ближе. Очень близко.

– Ты ни черта не знаешь о нас. О ней. Обо мне.

– Ага, зато я вижу, как она к тебе боится лишний раз подойти. Как уходит, понурившись, как будто извиняется за то, что вообще проснулась.

Он на секунду замер. И я увидела в его глазах что-то опасное. Не злость – боль. Ту, что прячется под гневом, как гной под повязкой.

– Уходи. – Тихо. Жёстко. – Не лезь. Это не твоя жизнь. Не твоя семья.

– А вот хрен тебе. Может, пока и не моя. Но я уже ближе к ней, чем ты за всё утро.

Он молчал.

Мы стояли друг напротив друга, как две стихии: его гнев и моя злость.

И в этой тишине я вдруг сказала:

– Может, в следующий раз не взрывайся на неё, как будто она виновата, что осталась с тобой. Потому что ей уже некуда больше идти.

Он дёрнулся, как будто я ударила.

– Осторожней, Лея. Ты играешь с тем, чего не понимаешь.

– А ты слишком долго прячешься за этим.

– За чем?

– За грубостью. За “я такой, потому что жизнь побила”. Но новости, Роман – ты не один, кому досталось.

Я прошла мимо него и открыла дверь.

– Пожалуйста. Уходи. Пока я не сказала чего-то, о чём точно пожалею.

Он смотрел на меня пару секунд. Потом резко развернулся и вышел. Не хлопнул дверью – просто ушёл.

А я осталась стоять. И впервые за всё время в этом городе почувствовала, что меня трясёт.

Потому что он был не просто зол.

Он был сломан.

И я – тупая, сочувствующая идиотка – хотела его починить.

***

Я только успела закрыть за ним дверь, как в окно кухни постучали.

Ну как сказать. Прошло уже 3 часа.

Стучали два раза.

Медленно.

По-хозяйски.

Я выглянула – там стояла Грета, с корзинкой в руках и лицом, на котором было написано: я всё видела, детка.

– Открывай, – крикнула она. – У меня пирог. А у тебя драма.

– Он орёт громче, чем мой старый муж, когда ему на яйца чай пролили, – прокомментировала она, как только села за стол.

– У тебя был муж? – спросила я, пока резала пирог.

– Семь. И два любовника. Не отвлекайся.

Я поставила ей чашку чая.

– Так ты подслушивала?

– Девочка, это Хейвенридж. Тут даже деревья подслушивают. А у твоего милого “ах-ах-ветеран-одиночка” голос как у льва с мегафоном.

Я выдохнула. Села напротив.

– Он…

– Сломанный? – она подняла бровь. – Да, как IKEA-шка без инструкции. Но ты не обязана его чинить, Лея.

– А кто тогда? Там же девочка…

– Там девочка, которая увидела в тебе что-то, чего давно не получала. Заботу. Ласку. И тост с клубничным вареньем.

– Я не планировала всё это.

– Никто не планирует привязанности, милая. Они просто берут и случаются.

Я смотрела на неё, на её чуть кривую улыбку, на рубашку с заплаткой, на ожерелье с подвеской в виде кофейной чашки.

– Ты и правда ведьма?

– Пирогом умею лечить. Печеньем вызываю признания. А вчера Бартон с заправки рассказал мне, где прячет свою заначку от жены. Я – национальное достояние.

Я рассмеялась.

– Грета…

– Ммм?

– А Роман всегда был таким?

Она вздохнула.

– Нет. Раньше он был ещё хуже. Только потом на войне его подрихтовали. А потом женщина бросила ребёнка у него под дверью. И с тех пор он как будто не живёт, а просто выживает.

Тишина.

Мы жевали пирог.

С клубникой. Приторно-сладкий, как будто специально, чтобы компенсировать горечь этой главы. Интересно, а автор плачет? Или у неё тоже есть пирог?

– А ты, Лея? Ты точно собиралась сюда только на денёк?

Я глянула в окно.

Дом Романа. Тот самый.

Занавеска на втором этаже качнулась.

Будто он тоже смотрел.

– Нет. Похоже, я уже давно знала, что останусь.

Грета кивнула.