Кое-кого из индийцев почитали за выдающихся колдунов. Негры верили, что индийская магия много могущественнее, чем их собственная Обеа[6]. Так что некоторые индийцы забросили изнурительный труд на плантации с мотыгой и лопатой и стали практиковать черную магию среди местных. И процветали они куда больше, и влияние их было куда серьезнее, чем у негритянских целителей – приверженцев Обеа.

Несмотря на дружеские связи, два народа не смешивались. Бывали случаи, впрочем редкие, когда какой-нибудь индиец отделялся от своего народа и становился частью местного сообщества, женившись на негритянке. Индийские же девушки были более консервативными. Одно поразительное исключение Мальти всё-таки припомнилось – красавица-индианка. Она как-то раз пришла в вечернюю воскресную школу, где заправляла всем жена миссионера-шотландца. И в конце концов приняла христианство и вышла замуж за негра, школьного учителя.

А еще ему помнилась индийская девочка, которая какое-то время была его одноклассницей в начальной школе. Ее кожа была бархатистой, гладкой и темной, точно красное дерево. В классе она была умнее всех – но неизменно оставалась молчаливой, неулыбчивой, загадочной. По-настоящему он ее никогда не забывал.

Мальчишечьи воспоминания Мальти играли не последнюю роль в том, как вел он себя с Латной. Он не мог думать о ней так, как думал о девицах из Канавы. Ему казалось, будто это ее, свою почти позабытую, давным-давно потерянную чужеземку-одноклассницу встретил он вновь – теперь женщину, обитательницу космополитичного марсельского берега.

После стычки с галантерейщицей Латна еще сильнее прикипела к парням с пляжа. Возможно, не будучи женщиной из Канавы и потому не стремясь превратиться в чей-либо трофей, она чувствовала себя уязвимой и хотела прибиться к стае; а может быть – просто по-женски подсознательно стремилась к мужскому покровительству. И ее приняли. Парни с пляжа, с их богатым жизненным опытом и бездеятельной, сонливой философией, как никто, умели понять и принять – что и кого угодно.

Латнино представление о жизни было в точности таким же. Она вошла в их круг на правах нового товарища. И сделалась одной из них. Насколько сильно, стремясь повысить свои шансы на успех, полагалась она на собственные женские чары, – это ее дело. Их удача тоже ведь зависела от личных свойств. В охоте за подачками как часто выбирали они окольные пути, одним им известные маршруты, забредали в неведомые тупики. Ни с кем из них Латна, по всей видимости, заводить интрижку не была склонна – ну и пусть. Оно, быть может, и к лучшему. Как приятельница она была для них куда полезнее. Любовь в Канаве давалась дешево. У «кискисок», как пляжные называли девиц из Жопного проулка, она обходилась всего-то в цену бутылки красненького; такая у них была самая низкая такса – литр дешевого красного вина.

А Мальти хотел заполучить Латну только для себя. Но она не давала ему ни малейшего шанса. Для нее он был просто один из стаи.

Парням чрезвычайно льстило то, что она водится с ними и сторонится многообразных арабов, хотя ее и принимали за одну из них из-за манеры говорить и держаться. К тому моменту, когда в Марселе появился Банджо, сосуществование Латны с пляжной компанией на условиях, установленных ею самой, стало уже обыденностью. Но когда она с первого взгляда влюбилась в Банджо и сделала его своим любовником, все они были удивлены этим и немного задеты. А вожделение Мальти, тлевшее под спудом, разгорелось с новой силой.

Насытившись, Мальти и Банджо пошли по навесному мосту к докам. Вскоре, ритмично покачиваясь, их догнал Денгель и замер на мгновение, пытаясь снова поймать равновесие. Он был гораздо темнее Мальти и блестел, как антрацит. Лицо его было влажно, в больших глазах от выпивки – нежная муть.