– Ты переоденешься и вернешься, Джейн, – возразил Оливер. – Наверху тебя ждет целый зал благотворителей и спонсоров. От их щедрости зависят твои гастроли.

– Я не оставлю Огастеса.

От тревоги голос Джейн звучал все пронзительнее, и работники сцены стали оборачиваться, прислушиваясь к происходившему. Оливер явно считал, что у Джейн есть дела поважнее, чем ребенок, безвольно лежавший у нее на руках, прижимавшийся к ее шее кудрявой головкой и красной щекой.

– Если ему не станет лучше, гастролей не будет, – прибавила она.

– Ты что, угрожаешь мне? – в ярости выкрикнул старик.

– Я угрожаю не тебе, а гастролям, Оливер. Так не может продолжаться. Я никуда не поеду, если Огастес не получит необходимое лечение. Прошу.

Мальчик закашлялся, не сумел сдержать рвоту и изверг на лиф дорогого красного платья мокроту и слизь.

Оливер выругался, работники сцены, собравшиеся было вокруг, разбежались, а Джейн принялась утешать расплакавшегося ребенка. Устало качнув головой, она повернулась к Бутчу:

– Вы пойдете со мной, доктор… Извините, как вас зовут?

– Солт. Ноубл Солт, – мягко ответил он. Имя было написано на мешке соли, о который он споткнулся при входе. То был единственный Солт, пришедший ему на ум. Он чуть не расхохотался при мысли о том, что взял в качестве имени первую попавшуюся тарабарщину, но никто даже бровью не повел. Лучшие вымышленные имена – те, что звучат, как имена богачей. И англичан.

– В гримерных холодно. Ему нужно в постель. Гостиница прямо за углом, я могу попросить, чтобы в кухне ему приготовили компресс.

Мальчик снова захрипел, пытаясь откашляться и вдохнуть, но ни то, ни другое у него толком не получилось. Решив не обсуждать больше ни чужое имя, ни докторское звание, которое он присвоил, Бутч забрал ребенка у матери и попросил указать дорогу. Оливер негодующе зашипел, но Джейн схватила свой плащ и пальто сына, заметив мимоходом, что женщина, которой велено было присматривать за Огастесом, куда-то пропала.

Одним махом, сам того не желая, Бутч вдруг оказался человеком по имени Ноубл Солт, да к тому же врачом. Он решил, что ему это на руку. В сложившейся ситуации правда ни к чему. Он может помочь матери и ребенку и потому поможет им, а потом пойдет своей дорогой.

Буду на страже,

Пока не отступит ночь.

После отчалю.

Однажды зимой все младшие братья и сестры Бутча – тогда их было всего шестеро – заболели крупом, причем так сильно, что жизнь в доме Паркеров на много дней замерла. Бутч, мать и отец круглосуточно измеряли температуру и давали сироп, вызывавший у детей рвоту: то был единственный способ удалить у них из глоток густую слизь. Когда врач наконец добрался до фермы Паркеров, то сказал, что они хорошо справились, сам он не сделал бы лучше, дал Бутчу послушать младших стетоскопом и присвоил ему звание почетного доктора. После этого Бутч какое-то время думал, что работа врачом заполнит у него внутри дыру, которую, казалось, ничто не способно было закрыть. Но ему было тринадцать, он целыми днями работал на молочной ферме у Мортена, и мысли о врачебной карьере быстро превратились в несбыточную мечту.

Бутч подхватил Огастеса Туссейнта на руки и понес в гостиницу, что стояла всего метрах в тридцати от мюзик-холла, где пела его мать, теперь спешившая за ними.

– Вы взяли сумку, сэр? – спросила она.

Он в недоумении поглядел на нее.

– Докторскую сумку?

– Нет, мэм, – отвечал он. – Но мы отправим посыльного за сиропом ипекакуаны. Средство не из приятных, но, чтобы ему было легче дышать, нельзя позволять мокроте накапливаться.