И вот там, где заканчивается прекраснейшая улица Лейпцига, у большого перекрестка, в центре которого возвышается Конневицкий крест[4], в тот день появилось знамя гитлерюгенда, черно-бело-красное чудище на длинной деревянной палке. К палке прилепился парень приблизительно моего возраста. Он выглядел суровым, как будто его физиономия тоже была деревянной, твердой и неподвижной.

За ним маршировало еще несколько гитлерюгендовцев, выстроившихся в плотный ряд, как собранные бусины на нитке. Я их особо не разглядывал, лишние приключения мне были ни к чему. Сунув руки в карманы, я отошел в сторонку и сделал вид, будто я сейчас где угодно, только не здесь, на этой узкой полоске между серой кирпичной стеной и тротуаром. Но я не был прозрачным, как бы мне ни хотелось.

– Эй ты! – полыхнуло мне прямо в затылок.

Я прикинулся, будто ничего не слышу, хотя уже догадался, каким будет дальнейшее развитие событий. Если бы я удрал, день закончился бы совершенно иначе. Но я не удрал, то ли по легкомыслию, то ли из страха, то ли из храбрости, – о том ведало только солнце.

Раздался свист. Еще один окрик. И тут они вдруг оказались совсем близко – не почувствовать, что за тобой идут, уже было невозможно.

– Ты что, глухой? – рявкнули мне прямо в ухо. Я обернулся. Фасады домов сверкали окнами, отражавшими солнечный свет, так что я непроизвольно прищурился. Лица, сомкнувшиеся в полукруг, придвинулись ближе. На этих лицах читалось самое разное: презрение, высокомерие, настоящее возмущение, а в глазах у каждого – еле заметное облегчение от того, что не он сейчас на моем месте. Мое тело, без всякой моей подсказки, вскинуло руки, чтобы остановить натиск.

– Тихо-тихо, – сказал я. – Что случилось? Что я такого сделал?

Полукруг не сдвинулся с места. Одно из лиц отделилось и приблизилось вплотную к моему.

– Ты кое-что не сделал, – сказало лицо. Слова просачивались сквозь зубы, при том что губы оставались неподвижными. Плечи, подпиравшие лицо, были такими толстыми, что скрывали собой полукруг. Ремешок на груди коричневой рубашки натянулся как струна. – Ты не поприветствовал знамя.

– Да я его не заметил, просто не заметил! Шел себе в стороне, – сказал я. – Никакого неуважения!

– Знамя, дружок, – оно сильнее смерти! Ты понимаешь это?

Нет, этого я не понимал. Я кивнул.

– Всякий обязан приветствовать знамя! Независимо от того, кто на какой стороне.

Парень, похоже, не сознавал двойной смысл собственных слов.

– А кто не делает этого, тот должен быть наказан!

Я отступил на шаг назад, словно надеясь спастись от неминуемой боли. Стена, в которую я уперся пятками, внесла в мое положение окончательную ясность.

– Да ладно вам, послушайте, не надо, – промямлил я миролюбиво, ни на что особо не рассчитывая. Я уже чувствовал, каким эхом отзовутся мои мольбы, и приготовился принять оплеухи. Но оплеух не последовало.

– Проваливайте отсюда! – раздался чей-то громкий голос. Потом я услышал громкое хлопанье в ладоши, как будто кто-то хотел отогнать стадо кабанов. Толстые плечи развернулись, за ними я увидел пеструю толкотню, несколько десятков рук пихали и хватали друг друга. В воздухе носились возмущенные крики.

– Стоп! Хватит! – гаркнул толстоплечий.

Это прозвучало как два выстрела. Сутолока рассосалась. Теперь я понял, почему все так изменилось. В группу гитлерюгендовцев врезались какие-то другие парни. Они отличались по одежде. Их было меньше, но вид у них был боевой.

– Освобождайте пространство, и нечего нам тут гадить! – сказал один из них, высокий такой парень с длинными соломенными волосами. В его глазах плясали злые огоньки. Кого-то он мне напоминал.