Тётя Саша, третья дочь бабушки, уехала в Ленинград ещё до начала войны: соседи помогли устроиться няней в обеспеченную семью. Мама всегда с теплотой говорила о сестре, ведь они были похожи как две капли воды: черноволосые, голубоглазые, с ослепительными улыбками. «Красавицы, – вздыхала бабушка, – вот только счастье им не даётся».

Судьба была немилосердна к тёте Саше. Она погибла в блокадном Ленинграде, став жертвой неумолимого голода. Бабушка долго плакала, глядя на пожелтевшую фотографию дочери, на которой тётя Саша улыбалась, молодая и полная надежд.

* * *

Лето сорок четвёртого. Острецово заполнял душный воздух, какой бывает перед сильнейшей грозой. Ароматы спелой земляники, дыма банных труб и сушащихся в тени сараев лечебных трав терялись в этой духоте. Тяжёлые солнечные лучи пробивались сквозь листву старой яблони у окна, из которого краем глаза за нами следила бабушка Таня.

Во двор въехала скрипучая телега, запряжённая лошадью с проглядывающими сквозь тонкую тёмную шкуру рёбрами. Мы, стайка гуляющей детворы, выбежали навстречу. С телеги медленно сошла женщина в давно не стиранной военной форме, с огромным животом. Это была тётя Маня, четвёртая дочь бабушки Тани. Она тихо поблагодарила извозчика и стянула с дощатой телеги изношенный грязный тулуп, явно несколько дней служивший ей постелью.

– Маня! – вскрикнула бабушка из-за окна. Радость в её голосе смешивалась с тревогой.

Лицо тёти Мани было бледным, усталым, глаза – запавшими и тусклыми. Она тяжело опиралась на стену избы и будто заново осваивалась в знакомом с детства дворике.

– Маня приехала! – повторила бабушка, выбегая из дома, подходя к дочери и осторожно обнимая её. – Доченька моя… Почему ты одна?

Тётя Маня только горько покачала головой и молча прошла в дом. Следом за ней вбежали и мы.

В доме она опустилась на лавку и закрыла лицо руками. Я набралась храбрости или прямой детской наглости, погладила её по плечу и спросила: «Тётя Маня, почему у тебя такой большой живот?» Сию минуту бабушка оттащила меня. Я успела увидеть только, как плечи тёти Мани затряслись от беззвучных рыданий.

Нас – тем более меня! – не пускали к гостье, но Борька подслушал и передал мне подробности разговора взрослых. Тётя Маня рассказала, как познакомилась со своим мужем на фронте; о том, как вспыхнула между ними любовь, яркая и чистая; как мечтали они о дне, когда война закончится и они вернутся домой, построят дом и наполнят его детским смехом. Когда они поняли, что ждут ребёнка, мужу дали отпуск, чтобы молодожёны сыграли свадьбу – настоящую, а не фронтовую.

– Он всё говорил: «Дождёмся победы, Маня, и будем жить счастливо. Я ребёнка на руках носить буду!» – шептала тётя Маня. Её голос дрожал от невыплаканной боли.

По дороге домой, когда они ехали в поезде, случился фашистский авианалёт. Вагон содрогнулся от взрыва, осколки стекла разлетелись во все стороны. Муж тёти Мани погиб от шальной пули. Умер на руках у беременной жены, не успев даже попрощаться.

Бабушка Таня плакала вместе с дочерью. Она гладила её по голове, шептала слова утешения, но они звучали бессильно перед лицом такого горя. Война безжалостно растоптала ещё одну мечту, чуть не раздавив ещё одно зёрнышко, оставив после себя лишь пустоту и боль.

Через несколько дней тётя Маня родила девочку. Малышку назвали Валечкой, как и мечтал отец, и дали отцовскую фамилию: Майшева. В избе звучал детский плач, хрупкий, похожий на стебелёк первого весеннего цветка, пробившийся сквозь талый снег. За этим плачем скрывалась тихая печаль – о том, что девочка никогда не узнает отца, и о том, что её детство придётся на труднейшие и голодные годы войны.