Но ощущение осталось. Навязчивое, как зов крови. Как тихое, но непреложное "иди".

Необъяснимое, но непреложное, как восход солнца. Как приказ крови. Там. Там! Устье реки Воронеж. Там – ключ к замку. Там – место силы. Там суждено обрести покой и смысл Дарам Херсонеса. Там будет заложен щит Руси на юге.

Он стоял, все еще сжимая руку на груди, где эхом отдавался тот странный толчок. Сердце колотилось, выбивая дробь неведомого похода. Тревога не ушла. Она превратилась. Из гнетущей неизвестности – в острую, режущую как нож, решимость. Путь указан. Сомнения отброшены.

Когда первые лучи рассвета позолотили мачты и разогнали ночную сырость, Владимир вышел к кормчим. Лицо его было спокойно, но глаза горели тем самым стальным огнем, который знали все его воины – огнем перед битвой.

«Греби! – голос его прозвучал тихо, но так, что услышали все на ближних ладьях. Он поднял руку, руку повелителя и пророка, и указал вниз по течению, туда, где Днепр отдавал свои воды притокам, ведущим на юго-восток. – Курс – на устье Воронежа! Вперед!»

Кормчие переглянулись. Устье Воронежа? Глушь, дикое поле, печенежья сторона… Но вопросы замерли на устах. Воля князя была законом, а в глазах его светилось нечто, сильнее любого приказа – непоколебимая уверенность вождя, которому открылась воля Небес. Весла ударили по воде, ладьи повернули носы навстречу незнаемому зову, в сердце будущей Руси.

Ладьи князя причалили к берегу, словно нехотя. Место было диким. Высокий, обрывистый берег реки Воронеж, ослепительно белый от меловых обнажений, нависал над темной водой. Над ним господствовал холм – настоящая сторожевая вышка природы, поднимавшаяся над слиянием тихого, почти незаметного здесь Воронежа и величавого, широкого Дона. С его вершины открывалась панорама, от которой захватывало дух и леденило кровь: на юг – бескрайняя, серебристо-зеленая от ковыля Дикая Степь, сливающаяся с горизонтом; на север – стеной стояли дремучие, нехоженые леса, темные даже под весенним солнцем. Ни жилья, ни пашни, ни дыма костра. Только ветер гулял в ковыле да шумел в вершинах сосен.

«Пустошь…» – пробормотал кто-то из дружинников, вытирая пот со лба после тяжкой гребли. «Князь, печенеги тут как у себя дома…» – добавил другой, озираясь с опаской.

Владимир не слушал. Его влекло вверх. Он оттолкнул протянутую руку оруженосца и стал подниматься по крутому меловому склону (будущие Дивы горы!), цепляясь за корни чахлых березок и острые выступы породы. Дышалось тяжело, мел крошился под сапогами, осыпаясь белой пылью. Но с каждым шагом воздух становился чище, звонче, наполняя легкие какой-то особой, хрустальной свежестью. Шум голосов внизу затихал, оставались лишь шелест травы под ногами да пение жаворонка где-то высоко-высоко.

И вот он – вершина. Владимир выпрямился, смахнул пот со лба, и мир раскрылся перед ним во всей своей грозной красе и необъятности. Солнце, огромное и багряное, клонилось к западу, заливая золотом и киноварью воды Дона, превращая Воронеж в узкую, сверкающую змейку, а степь – в море расплавленного металла. Белые меловые скалы светились изнутри розовым светом. Было тихо и величественно. Пусто? Да. Но Владимир почувствовал не пустоту, а потенциал. Как чистый холст. Как тишину перед гимном.

Он закрыл глаза на миг, вдыхая этот воздух, впитывая эту тишину. И когда открыл их снова… мир изменился.

Реки ожили: Вместо пустынных берегов Воронежа кипела гигантская стройка. Тысячи, десятки тысяч людей – мужиков в потных рубахах, мастеровых в кожанках – рубили вековой лес. Звон топоров и скрежет пил стоял в воздухе сплошным гулом, как рой гигантских шершней. По берегу тянулись грандиозные верфи – леса из бревен выше самого высокого дуба, скелеты кораблей, похожих на спящих драконов. Едкий, терпкий запах смолы и свежей стружки смешивался с соленым дыханием ветра, дующим с невидимого моря. Крики бригадиров, скрип блоков, грохот падающих бревен – все слилось в единый гимн созидания.