и туман узора нежный
на мгновенье оживет.
Исчезая, он заплачет —
грянет струйки тонкой трель.
Декабрем был образ зачат,
а сотрет его апрель.
Через пальцы просочится
с подоконника вода.
Только чистая страница,
может, явит иногда
вихрем мысленных материй
в голубиной воркотне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
«В монотонные просторы…»
В монотонные просторы,
в столбовые провода
наши с вьюгой разговоры
затянулись без следа.
За страницу белых стекол
в масляный гляжу глазок,
слышу, слышу, как зацокал
белкой серою лесок.
Времена чем невозвратней,
тем в помине голубей.
Поднимаю с голубятни
стаю белых голубей.
Понемногу с каждой птицей
набираю высоту.
Лишь бы им не утомиться,
не исчезнуть на лету,
лишь бы только передали,
что их движет изнутри!
И в неведомые дали
пропадают почтари.
Не хозяин я теперь им,
как и не жилище мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
«Истощились снегопады…»
Истощились снегопады,
и утишились ветра.
Только дворницкой лопаты
шорох слышится с утра.
Простираясь недалеко,
мысли зримые тихи,
и мгновенна подоплека
вдоха-выдоха в стихи.
Бог ли дали мне зашторил
серебристою тоской?
Наяву я грежу что ли?
Жду ль кого-то день-деньской?
Мимолетность – лейтмотивом
всякого черновика.
Иней в окнах – негативом
писанного на века.
Задержавшемуся мигу
удосужив свой кивок,
я вникаю в эту книгу
и в застрочье, и меж строк,
где пробелом между делом
неизменно явен мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
«Запропали где-то вихри…»
Запропали где-то вихри —
позади иль впереди…
Хруст шагов – чужих, своих ли —
душу только бередит.
Гвоздь ко всякому моменту
звонко ходики куют
и за чистую монету
гвозди эти выдают.
Настоящего событья
кто б удачней прикупил:
в каждом "есть" могу открыть я,
что ж я буду, что ж я был!..
Разве не мгновенна вечность —
я же в вечности бреду!
Может, в этом я беспечность
наконец-то обрету?
Вот уж чувствую вольготу —
бить перестает в виски
жизнью втянутый в работу
маятник моей тоски,
и теряю счет неделям —
поглотил меня вполне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
«От тишайшей этой стужи…»
От тишайшей этой стужи
и от каменных палат
я решил бежать, и тут же,
взяв билет, я стал крылат
в предвкушении сперва лишь,
как меня, оторопев,
встретит славный мой товарищ,
деревенский терапевт!
То-то б нам покуролесить,
но пургою мой визит
сбит с маршрута и АН-10
в непредвиденный транзит.
В заметенной деревеньке
мой гостиничный редут,
где теряются не деньги —
в счет деньки мои идут —
и дотошный где будильник
этот вьюжный свет честит.
Закадычный собутыльник
здесь меня не навестит.
Отнесен, считай, к потерям
в снежной этой пелене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
«На крутую эту вьюгу…»
На крутую эту вьюгу
тишь внезапная легла,
наконец-то, в гости к другу
мне пробиться помогла.
Медицинским чистым спиртом
разбавлялся разговор,
и под звездный свод испытан
нужный путь на снежный двор.
В лад не спящей ли царевне
белый обморок зимы —
всей поди слышны деревне
торопливые пимы.
Запоздало попущенье —
израсходованы дни,
и на все про все общенье
сутки выдались одни.
Рано утром эскулапа
обнимаю я с тоской.
С трехступенчатого трапа
помахав ему рукой,
улечу к своим пределам,
где предстанет внове мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне
«Возвращенье из глубинки…»
Возвращенье из глубинки,
честно говоря, глуши,
как из валенок в ботинки
переход моей души.
Вьюги подвели итоги,