Пьеро и Арлекин,
цветочек аленький
несут.
Чтоб сокровенные мечты
не заплутали в сказке —
носите Золушкам цветы
и не носите маски!
Страда
Поле сеяно не по-ровнышку —
здесь по камушку, там по зернышку.
Перепало, знать, и воробышку,
и воробушку, и зверенышку.
За короткое лето севера
что поспеет с того подзола-то —
будет краше узора-серебра
и дороже червонного золота.
Как засвищет вьюга-соловушка,
буду рад я не пышным оладушкам —
на подушке твоя головушка,
на плече моем будет рядышком.
Похороны
Мухи таракана
хоронили,
вшестером несли,
да уронили!
Таракан ушиб
три колена:
– Чтоб на вас на мух
да холера,
чтобы руки-ноги
отсохли!..
С перепугу мухи
подохли.
Таракан сидит,
слезы ронит:
– Кто теперь меня
похоронит?!
Яблоко
Блюдце голубое,
яйцо золотое,
серебряное сито.
Белою росою,
розовой зарею
яблоко умыто.
Это на родины,
это на крестины,
это на венчание,
это на прощание.
Новосибирск..1966–1970
Зимние тетради
I. Посещения
Юрию Кононенко
Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму я обитал у тебя в мастерской.
Будни занимала служба, а досуги коротались как придется.
В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины, но чаще – грезы.
Живые подробности той поры стали забываться, но стихи остались, и вот некоторые – тебе и другим на память.
Слух напрягается
в непроглядности
вьюг и ночей.
Взять скворечницу бы что ли
смастерить?
Сквозь вьюжный чад
кто пойдет по доброй воле
в гости!?
Ходики стучат,
да порой кукушка дверцу
открывает – огласить
получасье: все хоть сердцу
веселее колесить!
Пой же, время!
Пусть надтреснут
бой, одышливы мехи!
Может быть, еще воскреснут,
отогреются стихи!
В самый час на плитке жаркой
чайник ожил и запел,
в самый раз весь круг заваркой
обнести бы, да успел
спохватиться: разве ж гости
припозднятся по такой
непогоде!..
Есть хоть гвозди,
слава Богу, в мастерской.
Вон в роще заиндевелой
ветка оголенная
закачалась.
День-деньской перед глазами
хладнокаменный январь.
На сугробе гребнем замер
вьюг стремительный словарь.
Я бы зиму-зимски пропил —
отлегло бы и с концом!
Но в окне девичий профиль
вспыхнул белым изразцом.
От какого наважденья
воплотилось на стекло
отпечатком сновиденья
мимолетное тепло?
Невозможный этот случай
не уложится в мозгу —
пальцы разве лишь колючей
изморозью обожгу.
Вот что в воздухе витало,
чем дышал я, что, хотя
слов, казалось, не хватало,
проявилось вдруг шутя!
Белыми мотыльками
вокруг фонаря
снеговерть обозначена.
Все хранит, что я утратил,
горькой памяти подвал.
До утра со мной приятель,
гость заезжий, тосковал.
О разлучных белых зимах
горевали вполпьяна,
словно вьюга нам любимых
навевала имена.
Не отбеливали совесть,
не тревожили грехи.
Помня все, забылись, то есть
впали в белые стихи,
не боясь тяжелым вздохом
эту легкость перебить.
Скоморох со скоморохом
может сам собою быть.
Ближе к трезвости по кругу
шли остатки папирос…
Проводил.
И впал во вьюгу —
в белый рой застывших слез.
Из ложбинки в ложбинку
снег пересыпается —
места себе не находит.
Тем лишь красит мой акрополь
стужи мраморная мгла,
что не сходит белый профиль
в нише светлой со стекла.
Пусть сосет тепло живое
этот стылый зимний свет,
пусть подобного покоя
ничего печальней нет,
но метелица немая
хоть поземкой да жива!
Вот и я припоминаю
побеспечнее слова
и спешу веселья ради
чашку чая нацедить —
ну, прилично ли в тетради
общей вздохи разводить!
Чем не скатерть-самобранка
чистый лист, в конце концов!
Чем еще не жизнь – времянка
сочинителя дворцов!
Вновь взметается
снежный смерч,
бесприютно свет обежавший.