Сам же в себя влюблен, сам от себя отсушен,
Я равнодушен, я полностью равнодушен.
Как бы ни бушевал, ждет вдалеке затишье:
Вот, написав уже двадцать одно двустишье,
В них отрицаю сам, ветреный и дремотный,
Четную строчку я каждой строкой нечетной.
Ставлю всю жизнь мою, мучимый вечной жаждой,
Лыком себе в строку минус и плюсик каждый,
Сам же себе не дав вечной свободы шанса,
Взаимопоглотясь, все приведя к балансу,
Нету для тела дел, нет для души отдушин,
Я равнодушен, я полностью равнодушен…
DER FLIEGENDE HOLLÄNDER
Когда разбил от борта и до борта
Шторм в щепки лодку утлую мою,
Я испросил бессмертия у черта,
И черт сказал: «Бессмертие даю.
Вот тебе шхуна. Через все препоны
Ты можешь плыть, спокойным можешь быть:
Её ни Зевсу и ни Посейдону
Ни молнией не сжечь, не потопить.
Моря – твои, куда хватает зренья,
Вставай на мостик новенький, рули,
Вот твой компáс, плыви без опасенья
К любому порту маленькой Земли».
И я стою за бронзовым штурвалом:
Поеду за рулонами шелков,
Поеду я в Малайю за сандалом,
Иль в Африку за сотнею рабов.
И, новое начав существованье,
Чтоб быть знакомым, полностью у дел,
На корабля червленое названье
Я, перегнувшись за борт, посмотрел.
Я бормочу бессмыслицу созвучий:
Закрыло имя пеною волна.
«Голландец»… Что? Не видно… А, «летучий»!
Ну что ж, я видел хуже имена.
ДВА БРОДЯГИ
Каждый проходя своей тропою,
Встретились под дубом величавым
Ветреною раннею весною,
Два бродяги – толстый с худощавым.
Сели, отдыхали и болтали
О судьбе, о жизни, зодиаке,
И кусочки ветчины давали
Черной приблудившейся собаке.
«Я хожу себе, не зная горя,
По земле, шаги мои упруги,
Я без страха плаваю по морю
В поисках невесты и супруги.
Знаю, отыщу свою красотку,
Я найду, я выдержу, не струшу», —
Толстый говорил, глотая водку.
Тонкий отвечал, кусая грушу:
«У меня сложилось по-другому:
Я испил несчастия без меры,
Но теперь свободен я, из дому
Убежавши от жены-мегеры».
Завязав, надев мешок заплечный,
По земле подсохшей поднебесной,
В долгий путь, возможно, бесконечный,
Никому на свете не известный,
Каждый в свой, вздохнув и оглядевшись,
Толстый с тонким зашагали снова.
А собака, ветчины наевшись,
Убежала, не сказав ни слова.
БАРХАТ
Ты знаешь – он придет, напудрен, крючконос,
И банты на плечах пурпурного сатина,
Ты знаешь – он задаст в последний раз вопрос:
«Пойдете за меня вы замуж, Катарина?»
Когда прибудет он при свите негритят
В расшитом серебром и золотом портшезе,
Тогда оденешь ты свой бархатный наряд,
С запáхом у бедра и цвета Веронезе.
В надушенной его руке лежит колье —
Подарок для тебя, на перевязи шпага,
И жизнь твоя на миг замрет на острие,
На шаг от своего решительного шага.
Пусть полдень будет «да», пусть полночь будет «нет»,
А вечер и рассвет – ничьими, никакими.
Чуть-чуть короче ворс – получится вельвет,
Чуть-чуть длиннее – плюш, а бархат – между ними.
Вот он перед тобой, парик его завит,
Он смотрит на тебя любовно и тревожно…
Ты в бархате стоишь, и в бархате стоит
И ждет меж «да» и «нет» – великое «возможно».
Пройдут помолвки дни в предсвадебной страде,
В соборе прозвучат торжественные строчки,
И мужем он заснет в твоём алькове, где
Проснулся яд в ларце и в бархатном мешочке.
ГАДАНИЕ
Полностью – нет, но полу-видящий взгляд во взгляд,
Коврик. И две цыганки, женщины две сидят.
Сидят на коленях, близко, так, что ноги одной
Касаются юбкой красной синей юбки другой.
У той, что слева – потоки прозрачных её седин
Идут параллельно темным складкам борозд-морщин.
У той, что справа, ресничек на каждое остриё
Нанизаны бусы сонных семнадцати лет её.
Кверху ладонью держат обе из ворожей
Подруги левую руку в правой руке своей.
Слышит с гневом и страхом, радостью и тоской,