Неожиданно весь вагон развернулся в сторону казаков – произошло это слаженно, в одно движение, общее, будто бы по чьему-то приказу, – и начал внимательно рассматривать их. Забайкальцы, и без того маленькие, неказистые, кривоногие, крупноголовые, и вовсе уменьшились, сжались, словно грибы после сушки. У Семенова нервно задергались усы: если его товарищи не нравятся этим московским кашеедам, то… то сотник Семенов найдет способ, чтобы казаки им понравились. А с другой стороны, что он может сделать с ироничными востроглазыми москвичами, скорыми и на слова, и на поступки? Да ничего, собственно. Семенов поник, плечи у него опустились сами собою.

Однако в глазах старого кондуктора, во взглядах москвичей, повернувшихся к казакам, не было ни иронии, ни насмешки, ни издевки – только доброжелательное любопытство.

Со скамейки неожиданно соскочила гимназистка в приталенном длинном пальто, сделала книксен:

– Садитесь, господин офицер!

– Благодарствую, – вновь произнес Семенов непривычное слово и энергично помотал головой – еще не хватало, чтобы его как инвалида усаживали на скамеечку.

– Садитесь, пожалуйста!

– Нет.

– Это что, японцы? – неожиданно спросила гимназистка и повела глазами в сторону спутников Семенова, затем, не дожидаясь ответа, задала второй вопрос: – Долго добирались до Москвы?

– Добирались тридцать три дня, – спокойно ответил Семенов, но на этом его спокойствие закончилось, он вновь почувствовал тревогу, усы у него нервно задергались, в голосе появились хриплые нотки. – И это не японцы, а подданные государя российского императора агинские казаки. Иначе говоря, буряты.

– Буря-яты? – На красивом лице гимназистки нарисовалось изумление.

– Так точно, сударыня. Буряты-агинцы. Разве вы никогда не слышали о таких?

– Мне всегда казалось, что буряты и монголы – это одно и то же.

– Не совсем. Монголы – это даргинцы, а буряты – агинцы. Честь имею, мадемуазель! – Семенов лихо козырнул и, не желая больше продолжать разговор с юной особой, вывел казаков из трамвайного вагона.

Но, как известно, в природе существует закон парности случаев: всякая история, даже самая маленькая, имеет свойство повторяться.

Смотреть на прославленных русских борцов не поехали – отправились в Кремль. В Кремле Семенов приосанился: вспомнил занятия в казачьем училище в Оренбурге, часы, проведенные в кабинете истории Российской империи, и стал объяснять агинцам на их родном языке, что такое Москва и Кремль в ней. Объяснял, конечно, как мог – слишком многое он уже забыл – кое-где вообще перевирал факты и даты, ловил себя на этом, но не поправлялся. Это самое последнее дело – поправляться перед подчиненными, враз потеряешь авторитет.

«В это время вблизи нас оказались две дамы и мужчина, – вспоминал впоследствии Семенов в своей книге “О себе”, описывая кремлевскую экскурсию. – Они усиленно прислушивались к нашему разговору и, конечно, ничего не могли понять. Вдруг мужчина обращается, долго ли мы находились в пути и не устали после длинности дороги?»

Сотник Семенов поправил кончиком мизинца усы и начал рассказывать, как они тридцать три дня тряслись в дырявых жестких теплушках, что видели и вообще, какова Сибирь первого месяца войны. Мужчина и его спутницы внимательно слушали. Затем, как отметил Семенов, обе дамы «начали с чувством глубокого участия говорить много приятного по нашему адресу».

Семенов понял, что их вновь, как и в трамвае, приняли за японцев, одетых в русскую форму. В нем опять возникло что-то злое, секущее, он был готов наговорить резкостей, но сдержал себя.

«Когда я пытался разубедить их в этом и сказал, что мы – забайкальские казаки, то одна из дам возразила, что, возможно, офицеры действительно русские, но солдаты, без сомнения, иностранцы, так как она слышала наш нерусский разговор. Они уверяли меня в своей благонадежности и указали, что я напрасно скрываю обстоятельство, всем известное, о том, что идут японцы. Я не сомневаюсь, что многие жители Европейской России принимали нас за японцев, и, возможно, агенты противника не раз искренне вводили в заблуждение свои штабы несоответствующими истине донесениями».