Пумпянский обеспокоенно закрутил головой.

– Вы – интриган! – с пафосом воскликнул Семенов и угрожающе ткнул в Пумпянского пальцем.

– Да я… – вскинулся он в председательском кресле.

– Сидеть! – рявкнул Семенов. – Объясняться будете потом, когда приговор станут приводить в исполнение! – Повернулся к людям, сидящим в зале: – Если кто-нибудь вздумает покинуть свое место без моего разрешения, казаки, стоящие у входа, будут стрелять без предупреждения. Ясно?

Пумпянский снова вскинулся в своем кресле.

– Сидеть! – вторично рявкнул на него Семенов. Прошел к столу председателя, положил кулаки на сукно рядом со стеклянным графином – непременным атрибутом всех говорливых заседаний – и глянул Пумпянскому в глаза: – Ну и что вы хотите со мной сделать? Рассказывайте!

У Пумпянского дрожали губы, он прикладывал к ним ладонь, пытаясь унять дрожь, но это не помогало. Пумпянский не ответил – он не мог говорить.

– Значит, так, мое условие такое. – Семенов повернулся к залу. – Арестовывать вас я пока повременю. Сейчас – немедленно расходитесь по домам. Через два дня соберемся на заседание снова. При моем участии… – Он рассмеялся. – На нем мы и решим, что со мною делать. Понятно?

Из зала, сразу из нескольких мест, донеслось робкое: «Понятно».

– А теперь по домам – разойдись! – скомандовал Семенов.

Подобные штуки Григорий Михайлович Семенов потом проделывал не раз – он оказался великим мастером по этой части. И почти всегда – за редким исключением – выигрывал с-хватки.

Пока собравшиеся, опасливо косясь на крутого есаула, покидали атаманский дом, Семенов подозвал к себе Бурдуковского и приказал ему:

– Срочно собирай вещи! Через два часа мы должны покинуть Читу.

Бурдуковский помчался выполнять приказание, а Семенов, поигрывая плеткой, пошел в шашлычную к казакам: уж коли пригласил их на обед, то надо угостить станичников так, чтобы обед этот остался у них в памяти до конца дней…

Напоил Семенов земляков знатно, половина из них не могла держаться на ногах, ползала по шашлычной на четвереньках – всех напоил и накормил, сам же прыгнул в пролетку, подогнанную Бурдуковским, и понесся на станцию – надо было успеть к маньчжурскому экспрессу.

Вместе с Семеновым и Бурдуковским Читу покинул и Замкин – совдеповец боялся, что его раскроют и тогда ему не поздоровится.

Вышел Семенов из поезда в Даурии – небольшой, неожиданно оказавшейся шумной станции. Здесь была власть казаков и никакими солдатскими комитетами да советами не пахло. Хотя совдеп все-таки имелся, но он влачил жалкое существование.

На следующий день в Даурии появился войсковой старшина барон Унгерн[39]. За ним – хорунжий Мадиевский, подхорунжий Швалов и другие. Семеновцы стали собираться в кулак. Есаул не замедлил выступить перед ним с речью.

– Все, игры кончились, – сказал он. – Мы вступаем на путь вооруженной борьбы с большевиками. Они нас предали – заключили с немцами договор, которой унижает нас. Брест-Литовским называется… Как комиссар Временного правительства я отказываюсь подчиняться этой власти. У меня все!

Собравшиеся поддержали Семенова, ни один не выступил против. А младший урядник Бурдуковский, покраснев – горячая кровь у него была размешана холодом, – вскочил с места и взметнул над головой кулаки:

– Все на борьбу с большевиками!

В Даурии нашелся свой Замкин. По фамилии Березовский. Член совдепа не только местного, но и совдепа Читинского. Кроме того, в Даурии он занимал довольно приметную должность коменданта станции. Семенов пригласил его к себе на чай с баранками и кедровой настойкой и после десяти минут сидения за столом понял, что гость – «человек никудышный, крайне вздорный и бестолковый, но с повышенным самомнением…». Это болезненное самолюбие в свое время сослужило Березовскому плохую службу – он попал под суд, угодил в дисциплинарный батальон; после революции, изобразив из себя рьяного борца с царизмом, благополучно избавился от всех ярлыков и дисциплинарных «хвостов»…