– Сэр, простите, пожалуйста. Я попросила Джона больше не появляться, пока он не встретится с вами… то есть, простите, с папой, и не возьмёт разрешения.

– И зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что вы сами сказали о чести и о достоинстве. Джон не имеет права вступать со мной в отношения без вашего разрешения. То есть, простите, папиного… без папиного разрешения…

Эртебран посмотрел в её сторону:

– Хорошо, я приму это к сведению, но сам он не примет, я думаю. Его статус – выше условностей.

Воцарилась долгая пауза. Лээст дымил сигаретой. Верона кусала губы. Оба страшились единственного – оба страшились выдать себя. Наконец, Верона не выдержала – не собственных чувств, а молчания:

– Я… написала маме…

Эртебран не отреагировал.

– Попросила её приехать…

– Ну ладно, – сказал проректор, щёлкая крышкой Zippo, – у меня тут пара отчётов, а у тебя – рисунок и другие дела какие-нибудь. И раз ты уже не куришь, то я ей немного попользуюсь… Как только куплю себе новую, то верну тебе эту в целостности.

– Нет, – возразила Верона. – Оставьте себе, пожалуйста. Я уже с ним не поддерживаю личные отношения.

– Вот как? – спросил проректор. – Это – твоё решение?

– Нет, это ваше решение… – она немного помедлила, – но я нахожу его правильным.

Снова возникла пауза. Уже не такая тяжёлая, но тоже довольно насыщенная – теперь – их взаимными взглядами, с её стороны – открытым – исполненным обожания, с его стороны – извиняющимся – виноватым, в какой-то степени:

– Знаешь, – сказал он тихо, – я оскорбил тебя в комнате. Я не хотел, поверь мне.

– Нет, – возразила Верона. – Это не было оскорблением. Речь шла о защите достоинства.

– Спасибо, – сказал проректор. – Спасибо, что ты простила меня…

Третья по счету пауза оказалась самой насыщенной. Эртебран загасил окурок, повернулся к Вероне, обнял её и привлёк к себе – лёгкую, хрупкую – чувствуя её слёзы, чувствуя её всхлипывания и чувствуя что-то новое – ранее не проявлявшееся – в том, как она прижималась к нему, сдерживая рыдания, в том, как она целовала его и в том, как она прошептала ему:

– Я простила бы вам что угодно. Запомните это, пожалуйста…

* * *

Через пару часов примерно, минут за пятнадцать до ужина, к Вероне пришла Герета – более чем взволнованная, и сказала: «Он пригласил меня!» Течь шла о Томасе Девидсоне.

– Куда?! – удивилась Верона.

– На футбол! Состоится сегодня! В половину девятого вечера!

Под «футболом» подразумевалась встреча студенческой сборной и сборной преподавателей и бывших студентов Коаскиерса. Затем Герета посетовала на трёх своих однокурсниц, что, в силу консерватизма, не выразили желания оказаться в числе болельщиков.

– Ну и ладно, – сказала Верона. – Болеть им все равно не за кого. Разве что Терне за Брайтона, но, надеюсь, он не участвует.

Затем, уверив Герету, что сможет составить компанию, она поинтересовалась: «А ужинать ты собираешься?»

– Боюсь, что не собираюсь. Мне нужно погладить кофточку.

Представив подругу в кофте – тёмной бесформенной кофте – абсолютно невыразительной, Верона спросила:

– Слушай, а ты никогда не думала одеться как-то иначе? Скажем, альтернативно. Скажем, по-современному…

Герета слегка растерялась и сразу сказала: «Не думала», – после чего добавила:

– Глупо об этом думать, не имея на это возможности.

– Возможность – дело вторичное. Желание – самое главное.

– И что ты мне предлагаешь?

– Что-нибудь легкомысленное.

– Да! – засмеялась Герета. – И ещё я накрашусь, как Джина, и меня отчислят сегодня же!

– Никто тебя не отчислит! Посмотри на экдора проректора! Он подстригся короче некуда! Его что, за это уволили?!