– Понятно, – сказал проректор. – Ты загляни к ней, пожалуйста, и скажи, что пора ложиться. Скажи, что проблему с Советниками ночью решать не следует.

– Конечно! – кивнул Арриго.

– А я разыщу сейчас Томаса. Он, видимо, на террасе. Больше идти ему некуда.

Проследив за фигурой проректора, что энергичным шагом направился в сторону лестницы, Аримани покинул гостиную, занёс свою сумку в комнату, огляделся, сказал: «Недурно!» – и поспешил к Вероне – делиться с ней информацией.

– Полагаю, это – серьёзно, – сказала она, заслушав. – Исходя из его реакции, ситуация безнадёжная?

– Серьёзно, – вздохнул Арриго. – Делали две операции, правда, не здесь, а в Англии, но обе прошли безуспешно. И, кстати, мало кто знает. Знаем мы, как друзья, и Неар. Он тоже с Томасом дружит. И те из преподавателей, кто знаком с медицинскими картами.

– Ладно, – сказала Верона. – Возможно, не всё так плохо.

Простившись с ней рукопожатием, Арриго сходил в душевую, освежился, вернулся в комнату, расчесал свои буйные кудри, взял коробку конфет – бельгийских, и секунд через пять примерно постучался в комнату Гредара. Гредар, узнав от приятеля, что Брайтона обезболили, Верону не наказали и что Томас, возможно, на пристани и экдор Эртебран уже ищет его, вздохнул с большим облегчением и помянул Создателей, воздав им хвалу за участие.

– И кстати, – сказал Арриго, – я неделю провёл в Брюсселе. Это – столица Бельгии. Вот сувенир оттуда. Попробуй. Тебе понравится.

– Хорошо, – сказал Гредар, – попробую, – и отставил коробку с конфетами на одну из стеллажных полок, с мыслью вручить его позже одной из своих сокурсниц – Иртане Арнтварден, в частности.

* * *

Разобрав свои вещи наспех, Верона взяла полотенце – пушистое, темно-зелёное, и отправилась в душевую – в жёлтых сланцах с красными розочками. «Женские душевые» оказались большим помещением из совмещённых секций: отделения с умывальниками, отделения с туалетами и просторной и светлой комнаты с пятью душевыми кабинками. Разобравшись с устройством кранов, Верона намылилилась гелем и поймала себя на мысли, что думает не о Джоне и даже не о проректоре, а о том, чьё изображение – прекрасное и сияющее – осело в её сознании, словно якорь из чистого золота. Что до экдора Смита, то образ его распался. Одна его часть – отдельная – вписалась в картину прошлого; другая – в картину будущего; а третья вошла в настоящее – яркими, тёплыми всполохами. Ощущая вину – усилившуюся, она попыталась уверить себя, что возникшее ней желание – оказаться в центральном холле и увидеть портрет ещё раз – портрет Эркадора Великого – эртаона первого уровня – более чем невинное и абсолютно не связанное с чувственными мотивами. «И то, что он посмотрел на меня… он не смотрел в действительности… просто мне показалось… из-за яркого освещения… И зачем я об этом думаю? Мне надо думать об имени…» В мыслях такого рода она быстро помыла голову, затем обсушилась у зеркала и, одевшись, вернулась в комнату. В комнате её ждали. Джон – в шоколадном фреззде, в светлых штанах из замши и в сапогах – перламутровых, сидел на столе, посмеиваясь, и держал её Volume Двенадцатый, раскрытый на том разделе, что назывался «Прошлое» и содержал рисунки – схематичные – карандашные – эпизодов из детской жизни, где именно сам он присутствовал в центре любой композиции. Папка была отложена.

– Я смотрю, – произнёс он с иронией, – наш Эхнатон Великий поразил твоё воображение.

Верона – порозовевшая – румяная и распаренная, покраснела ещё сильнее и лишь опустила голову. Джон встал, подошёл к ней медленно – высокий, широкоплечий, с иридиевыми браслетами, забрал полотенце – влажное, откинул куда-то в сторону и нежно сказал: