Это – прекрасно, поверь мне. Если судить по дате, тебе тогда было четырнадцать? Я тоже писал когда-то, когда ещё был романтиком. А сейчас я – старый прагматик. Поехать что ли к родителям? Они тут живут поблизости. На машине минут пятнадцать. Как-то мне стало тоскливо – от того, что до двадцать восьмого (июля, а не июня) – полтора бесконечных месяца. Пиши (пиши, не откладывая).

Л. Эртебран.

Обнимаю тебя».

* * *

Ответ пришёл от Вероны вечером двадцать пятого. Эртебран, получив его вкупе с прочей корреспонденцией, сперва обратился к письмам научного содержания, но спустя минуту не выдержал, вскрыл плотный пакет из Гамлета и извлёк на свой стол в «проректорском» востребованную колоду, рукописи со схемами, снимки – по виду – новые, и пару листов бумаги, исписанных мелким почерком. Карты, вкупе с инструкциями, были спрятаны в сейф с документами, после чего проректор стал изучать фотографии. На первой была дорога – земляная, в пыли – коричневой, пролегавшая между пустошью – холмистой, с низким кустарником, за которой виднелись скалы и полоска воды – далёкая. Вторая из них являла низкий забор из жёрдочек, ромашки – буйно цветущие, калитку – чуть приоткрытую, и почтовый ящик на столбике. На третьей была дорожка, идущая между клумбами – кирпичными прямоугольничками с аккуратно растущей зеленью. На четвертой – сарай за клумбами – глинобитного вида строение, когда-то оштукатуренное, но теперь совсем обветшавшее. На пятой – домишко – оранжевый, с крылечком из двух ступенек, с дверью из тёмного дерева и распахнутыми оконцами. Шестая из фотографий отражала веранду – уютную, заросшую виноградом, и стол старинного стиля, с видавшей виды столешницей. На седьмой были грядки с растениями – перцем и помидорами, на восьмой – деревья – фруктовые, между дико растущими травами, на девятой – комната – крохотная, еле в себя вмещавшая письменный стол с компьютером, кровать вдоль стены – под полками, шифоньер и трюмо – очень узкое – в виде полоски зеркала с полочкой для косметики, а последняя фотография представила взору проректора Режину на летней кухне – в шортах, в открытой маечке, – занятую готовкой и, видимо, не представлявшую, для чего её фотографируют. Именно этому снимку он уделил, по времени, основное своё внимание. Затем он вложил этот снимок в карман сюртука – не внешний, а прошитый в подкладке – внутренний, к хранящейся там фотографии из предыдущей серии, и приступил к посланию:

«Экдор Эртебран,

Вы знаете, я начну сейчас с самого главного – мы уезжаем из Гамлета. Мы с мамой пришли к заключению, что раз Арвеарт находится так далеко от Америки, то нам не имеет смысла оставаться жить в Калифорнии. И Джон поддержал нас в этом. А теперь обо всём по очереди. Сперва я должна признаться – я кое в чём обманула Вас. Простите меня, пожалуйста. Речь идёт о Вашем портрете из «Тысяча Лет Коаскиерсу». Я знаю, куда он делся. Экдор Ардевир порвал его и обрывки выбросил в мусорку, а я их оттуда вытащила. Но сложить их не получилось. Мне не хватило терпения. А мама, когда их увидела, то забрала «для склеивания» и ещё при этом сказала: «Должна же я хоть когда-нибудь проявить хоть в чём-то участие». Но это сейчас неважно. В общем, случилось следующее. Я вернулась в Гамлет двенадцатого. С тринадцатого по пятнадцатое я ничего не делала, ничего такого существенного, а шестнадцатого июня я наконец не вытерпела и рассказала маме о картах экдора Таерда и о раскладе на Рейверта. Мама ушла в свою комнату и вернулась оттуда с флакончиком. И я разложила на папу, но совсем ничего не почувствовала. Мама страшно расстроилась, а я объяснила следующим: что мы – в другом измерении, и поэтому карты не действуют. Тогда она предложила проверить на Виргарте Марвенсене. Но я отказалась на Марвенсене, и мама тогда сказала: «Проверь на Джоне, пожалуйста. От него тут вещей предостаточно». И я принесла свою книгу… ту самую – с его надписью, а в ней у меня хранилось Ваше письмо с фотографией, то есть с её обрывками. И я их оттуда вытащила, а мама спросила: «Что это?» И тогда я ей объяснила, и она начала их рассматривать и при этом чуть не заплакала, а затем попросила отдать их ей. И я понимаю, конечно, эту её реакцию. Помните, я говорила Вам, что бабушка, там, в больнице, вытащила из сумочки папину фотографию, а потом порвала и выбросила. И мама как-то сказала мне, что боль за ту фотографию по-прежнему её мучает – больше, чем боль за письма, которые дедушка с бабушкой прочитали и уничтожили. И теперь, возвращаясь к теме, Вы ведь не возражаете, чтобы она хранила его? Ваш портрет… в таком состоянии… Для неё он имеет, я думаю, символическое значение. И, кстати, я ей сказала, что Вы и папа – ровесники, и что Вы – холостяк по жизни и отдали всю жизнь Академии. Ну и вот, и она после этого забрала «Минотавр» с фотографией и унесла их в комнату, а я разложила карты и услышала голос в сознании, хотя он звучал как в действительности. И это был Джон, как выяснилось. И знаете, что он сказал мне? «Меня не вполне устраивает, что ты намерена пользоваться этим подарком Таерда». И затем он сказал после этого: «Не гадай на отца, пожалуйста. Этим ты мало что выяснишь». Я спросила: «А как можно выяснить?» А он мне тогда ответил: «Приедешь в Дублин, подумаем». И ещё он сознался кое в чём – что он и был «подсознанием», с которым я разговаривала через эту Картину-копию. И я на него обиделась. Просто теперь я думаю, что он меня контролирует, хотя он успел сказать мне, что он ни во что не вмешивается. Но на деле всё, что я делала, всё это согласовывалось… я всё обсуждала с «Картиной», любые свои решения. Так мы поговорили, и потом он пропал куда-то, и мама вернулась с кофе, и я ей тогда сообщила относительно папы и Дублина, и мы с ней пришли к тому выводу, что Джон, разумеется, знает, жив ли папа и где он находится, и