Крот. Четыре тысячи человек – это масса? А мне всегда казалось, что, например, четырехтысячный тираж – тираж достаточно скромный.

Томский. Важнейшее замечание! Да, так считается, но почему так считается?

Крот. Потому что народу в нашей стране – больше ста миллионов. Да и в советское время тиражи были тысяч по пятьсот и больше. Сейчас, правда, они сократились, но это и говорит об упадке издательского дела. Пиратство заедает.

Томский. А какими были тиражи во времена расцвета нашей литературы – той литературы, которую сегодня называют русской классической?

Крот. Точно не знаю, но, наверное, не очень большими. Сейчас заедает повсеместное пиратство, тогда заедала массовая безграмотность. Образованной публики было мало, да и книги стоили очень дорого.

Томский. Верно вы всё говорите. То есть почти всё. Образованной публики действительно было мало, но только если опять-таки высчитывать ее процентарно – по отношению ко всему народу. А вообще-то ее было достаточно. Может быть, не во времена Пушкина, но во времена Толстого и Достоевского – достаточно. Собственно, главное, что она была – публика, которая может читать и понимать Толстого и Достоевского. А то мы все помешались на цифрах – сто тысяч экземпляров, пятьсот тысяч, миллион. И даже я, когда сообщество еще только зарождалось, мечтал о миллионных тиражах, – пока не осознал всю бессмысленность подобных мечтаний. Сто тысяч, двести, даешь еще больше. А зачем?

Крот. Лучше меньше да лучше?

Томский. Лучше не меньше и не больше, а столько, сколько требуется. Вот у нас сейчас имеется до четырех тысяч активных читателей. Вам кажется, что это мало?

Крот. Ну, не очень много.

Томский. А вы когда-нибудь встречали на улице четыре тысячи человек?

Крот. Да. Совсем недавно я был на митинге, где присутствовало как раз что-то около четырех-пяти тысяч митингующих.

Томский. И как – мало это или много?

Крот. В общем, довольно много, хотя бывают и более массовые митинги.

Томский. А я хоть сегодня могу собрать в одном месте до десяти тысяч человек. Ведь четыре тысячи – это только те, кто получает у нас зарплату; активные, действительные сообщники, так сказать, а вообще-то вокруг ГКП группируется еще довольно много тех, кого в политике называют сочувствующими. Они участвуют в жизни со-общества, но недостаточно активно, чтобы считаться реальными сообщниками. Так вот, десять тысяч на улице – это уж точно много, как по-вашему?

Крот. В общем, да.

Томский. 10 000 – это реально много. Более того, я не сомневаюсь, что 10 000 внимательных читателей у книги – это вполне достаточное количество читателей, достаточное во всех мыслимых смыслах. И я уверен, что ни у Толстого, ни у Достоевского никогда и не было большего числа реально внимательных читателей, да и ни у одного автора ни в одной стране мира. Вообще, я вам уже говорил, что 10 000 активных читателей – это мой идеал, и когда-нибудь они у нас будут. А вместе с массой «сочувствующих», думаю, будет у нас в ГКП до 50-ти тысяч читателей. На большее с точки зрения массовости мы не претендуем, потому что и вообще-то слово «массовость» – не для нас. Нам нужна не масса; нам нужно достаточное количество внимательных читателей, а каждый внимательный читатель – это всегда отдельный человек, отказывающийся растворяться в массе.