– Рота! – раздаëтся откуда-то спереди, – надеть противогазы!

    Выхватываю из подсумка резиновую маску с большой металлической бабиной, вставляю большие пальцы во внутреннюю часть и растягиваю в стороны.

– Рапаны, увижу кто противогаз оттягивает и дышит – тому пизда! – орёт Шабалтас, обгоняя строй.

    Натягиваю тугую плотную резину на голову и словно сквозь тухлую тряпку втягиваю затхлый воздух в лёгкие, которые горят и требуют больше. Выдыхаю. Клапан с влажным шлепком меняет положение на «выпуск». Окуляры мгновенно запотевают, а в уши зловещем шипением бьёт собственное дыхание. «Кххх, пшшш, кххх, пшшш», чувствую себя каким-то Дартом Вейдером. Вскоре пальцы начинает покалывать, а все мышцы просто кричат о нехватке кислорода, берцы шаркают о землю, уже по инерции влача за собой выжатое, словно жгут, тело. Перед глазами трясется дорога, затянутая густой пеленой, то ли на запотевших окулярах, то ли в глазах. Хочется сорвать с лица эту резиновую пытку и упасть в траву, отдышаться и напиться воды. Зачем я здесь, и по какому праву надо мной так издеваются? Хочется спрятаться, уйти в себя, в самый дальний уголок памяти. Невольно проваливаюсь в воспоминания. Мы с сестрой в бабушкином доме, в печке тихо гудит огонь, весело потрескивая смоляными дровами. Большой чёрно-белый телевизор тонко звенит нагретым кинескопом, и по единственному каналу показывают летящие самолёты и стреляющие танки, пыль пустыни и маленьких бегущих по песку солдатиков. Диктор рассказывает что-то напряжённым голосом, а бабушка вздыхает и говорит: «когда уже этого Хусаина поймают?» Мы смеёмся над смешным словом и у меня в ушах медным колоколом, в такт рваному дыханию и ухающему в горле сердцу чеканит сиплое: «ху-са-ин, ху-са-ин…». Я не выдерживаю, запускаю палец под плотную резину на подбородке и оттягиваю её в сторону. В лёгкие врывается поток свежего и сладкого воздуха. Дышу быстро и глубоко, после нескольких отчаянных вдохов выдергиваю палец, становится легче.

– Рота! – звучит будто сквозь туман, – снять противогазы!

    Срываю ненавистную маску и смотрю по сторонам на ясную, прибавившую резкость картинку. Лица у товарищей красные, покрытые крупными каплями пота, отовсюду доносится яростное тяжëлое дыхание. Наспех заталкиваю противогаз обратно в подсумок. Получается криво, клапан сумки закрывается еле-еле. Бежим дальше. Перед глазами уже плывëт и трясëтся, одежда такая, словно я только что стоял в ней под душем.

    На конечную точку маршрута прибегает, а точнее приплетается моë бессознательное туловище и безвольно падает в траву рядом с остальными сослуживцами. В голове пульсирует, зубы ломит, а сердце стучится в горле, вот-вот выскочит и укатится в ближайшие кусты, прочь от такого хозяина. Потихоньку начинаю возвращаться к жизни, отстëгиваю с пояса флягу и удивлённо смотрю на огромную вмятину на её жестяном боку. Это приклад автомата постарался. Делаю несколько глотков, в животе булькает и немного мутит. Дыхание начинает выравниваться. Я прибежал в последних рядах, поэтому вскоре звучит команда «рота! Построиться!»

    Две сотни размокших и краснолицых, отупевших от жары и изнурительного марша новобранцев строятся на поляне по взводам и отделениям, сержанты проверяют личный состав, и мы расходимся по учебным точкам. Наш взвод вооружают короткими сапëрными лопатками, и сержанты отводят нас на небольшую поляну, недалеко от общего сбора.

– Ну что, за*бались? – спрашивает Козятников, важно заправив большие пальцы за ремень.

– Никак нет, товарищ младший сержант, – отвечаем мы разрозненно, но внятно.