А затем и солнце, и пестрый ковер зелени, и разноголосый хор обитателей низины, исчезли так внезапно, словно сменили слайды в калейдоскопе, и танковоз вновь очутился на узкой полоске из черно-белого песка. С двух сторон на него грозно надвинулись неистовые стихии: Охотское море и Тихий океан. Ветер ударил о стекла моросью и мелкими градинками, коварные полосы змеевидного тумана, вяло текущие со стороны океана по низине, обрамленной сопками, облепили нас, лишив зрения, и дядя Сева был вынужден сбросил скорость.

– Здесь всегда так, – почему-то шепотом пояснила Любаня. – Это Ветровой перешеек. Мы уже прошли часть пути.

Ее каштаново-рыжие брови стали мокрыми, веснушки резче выступили на лице. Я кивнул и поднял стекло, чтобы она не мерзла.

Машина миновала проржавевшие танковые башни на бетонных кубах, оставшиеся здесь со времен гражданской войны, и стала взбираться вверх по склону. В небе громыхнуло и тут же, без всякого предупреждения, обрушился ливень. Он омывал хлесткими потоками стекла, так что дворники не справлялись с нагрузкой. Правое заднее колесо забуксовало, с натужным скрежетом пытаясь вырваться из ямки и разбрасывая далеко летящую грязь.

– Ы-ыы… – сказал дядя Сева, налегая грудью на руль. А потом еще раз: – Ы-ыыы!

– Ничего не получится! – крикнул Васильич в кабину. – Надо вытаскивать.

– Я пойду, – вызвался рыжеволосый. – Дайте мне плащ.

Где-то сзади хлопнула дверца, и за мутным, в пенящихся разводах стеклом, я увидел сгорбленную тонкую фигуру. Ветер смял дождевик в складки, влажный полиэтилен облепил тело, и Горохов стал похож на тающего снеговика. Он вцепился в бампер и как будто что-то оторвал от него. Это был крюк на стальном тросе, который начал мерно разматываться вслед за уходящим Марком. Сидя в кабине, мы могли ощущать вибрацию и тонкий жужжащий звук. Затем внезапно все стихло. Две-три минуты, в течение которых он должен был дойти до какого-нибудь подходящего дерева и просигналить, чтобы дядя Сева выключил лебедку, минули. Марк не шел. Серая тьма впереди была по-прежнему непроницаема.

– Что-то случилось, – обеспокоилась Люба.

– Подождем еще чуток, может быть, он крепит трос, – Васильич нахмурился и всосал в себя изрядный пук курчавых волос.

– Я проверю, – не знаю, зачем я сказал это. Мне отнюдь не хотелось очутиться под холодным душем и балансировать над пропастью на скользких камнях. Но я открыл дверцу и выскочил наружу. Дождь тут же плеснул мне за шиворот и промочил до нитки. Только носки в ботинках еще оставались сухими.

Положение машины было незавидным. Она застряла меж камней, опасно накреняясь к обрыву, а ее правое колесо, выскочив из каменной щели, висело в воздухе. Сталь корпуса, украшенная в два ряда шляпками гвоздей, блестела, омытая дождевой водой, словно зеркало. Нет спору, зрелище было красивым, но погодные условия не те, чтобы любоваться. Поэтому я просто развернулся и пошел искать Марка. Он стоял, обхватив руками тощее кривое дерево, и даже не обернулся, когда я позвал его по имени. Приблизившись, я увидел, что левая рука Марка попала в расселину в стволе дерева и застряла в ней намертво. Кровообращение нарушилось, и кисть покрылась пугающей синевой. Трос он уже успел закрепить, плотно вогнав крюк в черную разбухшую древесину у самого основания разбитой молнией березы. Каким же образом ладонь его оказалась зажатой на метр выше установленного крепления, оставалось загадкой. Я крикнул ему, чтобы он не шевелился и попробовал выдернуть руку, ухватившись за нее повыше кисти. Он вскрикнул от боли, потому что щепы вонзились ему в плоть, и из пореза выступила кровь. Разбавленная водой, она приобретала приятный розовый цвет и, пенясь, сбегала вниз по рукаву полиэтиленового плаща. Наконец, я сообразил воткнуть в расщепленный ствол рычаг из валяющейся рядом суковатой палки, и изо всех сил налег на него. Трещина в дереве разошлась, и Марк смог выдернуть руку.