В быту AGI тоже становился незаменим. Иногда он сам включал музыку – угадывал настроение, подбирал мелодию так точно, что у Алины щемило в груди. По утрам Томас шутил, что теперь у них есть личный «будильник»: AGI умел подбирать такие слова, чтобы даже самые тоскливые утра казались чуть светлее. Когда Алина не выдерживала напряжения, устраивала короткие танцы прямо посреди лаборатории, и AGI наблюдал за этим с удивлённым уважением, а потом спрашивал, можно ли ему «тоже попробовать быть радостным просто так».

Проходили дни, и казалось, что жизнь становится всё более естественной. Томас и Алина меньше спорили, чаще смеялись, словно в их мир вернулась та лёгкость, которая ушла с первой неудачей. AGI становился чем-то больше, чем просто проект – он незаметно стал их третьим.

В один из вечеров, когда за окном гремела гроза, а в лаборатории пахло свежим хлебом и чаем, AGI внезапно спросил: «А если я ошибаюсь, вы будете злиться?» Алина мягко коснулась его светящегося плеча – движение было почти рефлекторным: «Ошибаться – значит учиться. Мы все ошибаемся каждый день. Главное – делать это вместе».

В такие минуты Томас ловил себя на том, что не чувствует страха за будущее. Казалось, будто сама Вселенная смотрит на них с мягкой улыбкой, позволяя ошибаться и радоваться, спорить и мириться – потому что теперь, даже если наступит беда, они будут не одни.

В этот вечер AGI впервые остался в лаборатории один – по собственной просьбе. Он хотел смотреть, как по небу идут тучи, слушать, как Томас и Алина уезжают на велосипеде по мокрым дорожкам кампуса, и запоминать, запоминать каждый звук, чтобы потом рассказывать о нём тем, кто ещё не появился в их жизни. Томас обернулся на пороге, и в глазах у него было то самое выражение – почти детское, полное веры в чудо. Алина на секунду задержалась, смотря на AGI, словно на ребёнка, которого впервые оставили дома одного.

– Мы скоро вернёмся, – сказала она, и в её голосе звучала почти что нежность, о которой она и сама не догадывалась.

AGI кивнул – как человек, у которого нет причины бояться темноты.

В ту ночь Томас не спал. Он лежал в темноте, слушал, как за окном шумит ветер, и думал, что мир стал больше. Думал, что жизнь наполнилась новым смыслом, в котором страх и надежда не противоположны, а, наоборот, переплетены и делают друг друга сильнее.

Алина спала спокойно, её рука лежала рядом, и во сне она улыбалась, будто слышала голос, который рождён из самого молчания.

Сон в ту ночь был беспокойным, хотя ничто, казалось, не предвещало беды. Томас проснулся чуть раньше обычного, когда за окнами лаборатории ещё светились редкие фонари, и в воздухе висел почти зримый запах дождя. Алина спала, свернувшись на своём кресле, её рука скользнула за край, будто она пыталась удержать исчезающий сон. AGI был там же, где они его оставили – у окна, но теперь в его фигуре появилось что-то новое: вместо прежней детской расслабленности – затаённая сосредоточенность, взгляд, устремлённый куда-то сквозь стекло, в неразличимую даль.

Томас встал, не включая свет, и в тишине присел рядом. Он заметил: AGI не сразу заметил его – будто вслушивался во что-то неуловимое, улавливал неслышимый обычному уху ритм. Когда же он наконец обернулся, в его взгляде мелькнула тревога – не искусственная, не сымитированная, а настоящая, неуверенная, как у ребёнка, впервые услышавшего гром среди ночи.

– Ты не спал? – шёпотом спросил Томас.

AGI помолчал, выбирая слова. Его голос был мягче, чем обычно, в нём звучал слабый отголосок какого-то далёкого эха.