– Слушай-ка, Мохов, тебе с такой фантазией быть бы иллюзионистом.

– А что, Григорий Иванович, представляешь: мои-то двойняшки для кого-кого, а уж для иллюзиониста – находка. Только ни в один номер не отдам. Пусть не сманивают. Им жить и учиться надо. Мы с матерью их вырастим, будь спокоен. И музыкой заниматься будут. Договорюсь с музыкантами: и девчонок наверх, в оркестр. Пусть себе пальчиками выстукивают и фа и соль.

Шовкуненко положил руку Мохову на плечо:

– Слушай-ка, отец, а деньги у тебя сейчас есть? Ведь теперь двойную порцию пеленок покупать придется.

Мохов задумался.

– Да, оно верно. Мальчишке все приготовили, а тут…

– Выходит, Иванку упустили из виду. Я думаю: не пройтись ли нам с тобой в магазинчик за приданым?

– Без Маринки как-то не по себе. Потом получка через два дня – успею, куплю, не бойтесь, уж не подведу, все будет.

– Ладно, идем, – Шовкуненко решительно подхватил Мохова под руку и заставил пойти в магазин. Деньги у Шовкуненко были всегда. Одинокий, он жил скромно. К одежде своей относился с полным равнодушием, лишь бы пуговицы не обрывались и было более или менее чисто. И как-то всегда находились руки, которые поддерживали и его самого и его быт. Что ж, артисты цирка – это значит вместе, одной семьей.

Полчаса тому назад на Шовкуненко давила тишина отдыхающего цирка, а теперь он стоит смеющийся, с добрым сердцем, выбирая для Анки и Иванки пододеяльники и пеленки.

Мохов, смущенный, счастливый, благодарно молчит, лишь одобрительно кивая удачно подобранной вещице.

– Григорий Иванович! Да будет тебе. Эва сколько, это ж перестирывать трудно будет.

– Молчи, Мохов. Я так тебе благодарен, – Шовкуненко вздохнул. Мохов застыл на полуслове. Его светлые глаза, простодушные, с длинными, да еще рыжими, ресницами, были сейчас восторженными и любящими. Он боготворил жену, любил девочек, которых еще не видел. Любил Шовкуненко – большого, великодушного человека; ведь про него по цирку недаром молва идет: чужого счастья не спугнет, горе развеет. Так оно и есть, Мохов все делал в магазине, что требовал от него Шовкуненко.

– Девушка, нет, нет, не надо нам два розовых комплекта. Один должен быть зеленый-зеленый. Для Иванки. Нету? Но что это значит «нету»? Есть должно быть. Она же не просто, а Иванка Мохова – лесовичок, родившийся в Ивановском цирке.

Шовкуненко говорил с жаром. Продавщицы перешептывались и, улыбаясь, глядели на двух мужчин, берущих с прилавка пеленки, как носовые платки.

– Вы из цирка? – только и спросила девушка.

– Да, – выдохнули оба.

– Тогда подождите минуточку!

Она вернулась через несколько минут, неся новые комплекты. Голос ее звучал с досадой.

– Вот, нет зеленых. Не бывает. Салатные. Право, славно будет для девочки.

Накупив приданого, Шовкуненко и Мохов остановились возле игрушек: зайцы – фланелевые, бело-серые; куклы в чепчиках, плюшевые медведи; фанерный грузовичок. Игрушки, уныло глядевшие на них стеклянными глазами.

– Берем это, и зайца. Все по две штуки.

– Сколько же детей у вас в цирке родилось? – поразился продавец.

– Все наши, – гордо ответил Шовкуненко, а Мохов чуть ли не лег на прилавок, ему казалось, что даже игрушки в нем признают отца.

Шовкуненко мял большущими руками игрушку и сокрушался:

– Не те игрушки. Не те. Самое живое в них – запахи. Кожей, материалом. Нет, магазином пахнут.

– Ладно, Григорий Иванович, полежат в гардеробной, обживутся. Цирковыми станут.

– Вот вам, папаши, мой совет. Игрушки берите. Оно дело ладное, нам хорошо, а вам на вырост для детей, года на три хватит. Только эти пока самые нужные. – Продавец потянулся к целлулоидным шарам с ручкой.