Странно, что Еву не назвали Энио. Война, достойная богини яростных битв, сопровождала все ее детство. Имя она получила в честь любимого отцовского фильма пятидесятых «Все о Еве»: он желал дочери счастливой судьбы любимой и верной жены. Однако война постепенно стала стилем и Евиной жизни, а семейное счастье ее тезки вообще-то не было однозначным. Так что…

Если Серафим Михайлович жил в своих картинах, Татьяна Всеволодовна обитала в стране букв и твердых переплетов. Она продолжала искать правду, но не находила. И так увлеклась, что давно не замечала плывущую где-то позади на надувной лодочке дочь и вставшего на мель мужа. В поселке у нее была единственная подруга, которая откуда-то выуживала напечатанный на машинке самиздат. А когда позже на жадную до знаний Татьяну хлынул поток ранее запрещенной литературы, она обложила свою кровать по периметру и уже почти не выныривала из комнаты. Досадно, что приходилось прерываться на приготовление пищи и уборку. Но куда денешь назойливое чувство долга.

Мама готовила, куря и читая. Ева постепенно привыкла, что суп сладкий, а блины соленые. Разве что к луку, огромными кусками нарезанному во все сковородки и кастрюли, привыкнуть было невозможно. Но, к счастью, вполне сносно кормили в детском саду.

Путь из детского сада домой пролегал мимо леса. Ева с пяти лет ходила домой одна, с ключом на шее. Папа больше не мог ее забирать – или преподавал, или «был в открытом космосе», как мама говорила. Мама совсем поздно возвращалась из Москвы с занятий. Еву не пугал лес, даже осенний и темный. Ее больше страшили непредсказуемые шумные дети в группе и воспитатели. Так что, когда нянечка Наталья Петровна отказалась каждый день торчать на работе в ожидании Евиных родителей, девочка обрадовалась больше всех. Ей разрешили ходить одной.

Мама всегда возвращалась уставшая и недовольная. Ева заранее начинала нервничать: утюг выключила? посуду помыла? что еще? книги поставила на полку как было? уроки все сделала? сапоги стоят по линеечке? чистые? Мама разматывала шарф, нашаривала ногами тапки, принюхивалась к запахам из кухни.

– Ева, ты поела?

– Привет, мама, да, поела. Днем и вечером, недавно.

– Насколько недавно?

– Не помню. На часах маленькая стрелка была внизу слева, а другая на кухню показывала.

– Ева! Я же просила, во-первых, выучить часы, во-вторых, есть около шести. Черт. Когда маленькая стрелка смотрит прямо в пол! Ты желудок испортишь, потом по врачам с тобой ходить придется.

– Но я еще не хотела есть. Ты же говорила, что как захочу есть, так котлеты и разогревать.

– Ева! Я не могла этого сказать. Заруби себе на носу: взрослые сначала думают, потом говорят. Я, во всяком случае, никогда ничего не говорю просто так! Я бы не стала говорить что-то, просто чтобы поговорить.

– Но мама…

– Не надо со мной спорить!

Ева не все понимала из маминых выступлений. Но проще было соглашаться. Никогда нельзя было угадать, что маму сегодня разозлит. Она могла, например, не на шутку выйти из себя просто потому, что Ева задержалась на полчаса у одноклассницы на дне рождения. И не потому, что их ждал поезд. А просто из принципа. Пока все дети веселились и ели пирожные, Ева нервно смотрела на часы, чтобы не опоздать к обозначенному мамой времени: большая стрелочка вверху, а маленькая ушла снизу чуть влево. Дома ждала мама со всем своим гневом и красноречием. Ругалась она самозабвенно, долго и непонятными словами. А потом замолкала на недельку или две. Совсем. Как будто Ева – это стул. И не то чтобы Еве хотелось с ней поговорить. Они и так ни о чем не разговаривали. Просто мама так убедительно умела молчать и делать вид, что Евы нет, что она и сама начинала сомневаться, что существует.