Пускай многим.

Никто же не паниковал от этой мысли? Ларина тоже не должна паниковать.

И вообще, она много чего не должна была.

– Куда ты «ми» тянешь на «соль», мы все еще в первой октаве, – раздраженно закатывая глаза, учитель наклоняется к Лариной. – До, – он бьет пальцем по клавише, не смотря на клавишу, – Ре, – следующим пальцем по следующей клавише, – Ми, – еще раз. – Не со-о-о-ль, – он специально фальшиво тянет высокую ноту, будто бы тянул «си» и еще добавил какое-то цыганское вибрато. – Еще раз.

– Это уже восьмой раз, – как сломанная спичка стоит Ларина в двух шагах от него.

– Значит еще восемь раз будет, – он твердо обратился, видимо, к клавишам. – Выпрямись и пой.

Не то чтобы Алене надоело петь; она просто не могла спеть, как ему надо. А ему много надо, как оказывается, от Алены, у которой ноль музыкального образования. Которая, как бы, что тут забыла после уроков в хоровом зале с Травкиным? Если бы ей сказали это год назад, она бы поржала.

Петь с учителем, с которым ты три года не говорила. Что еще за новости.

– До, ре, ми, фа, соль…

– Я повешусь.

Он психанул прямо как на прослушивании. Только не ударил по клавишам, а с громким вздохом поднялся и как-то саркастично встал напротив нее, скрестив пальцы в замок за спиной.

Поднял брови, мол, давай.

– То же самое? – неуверенно спрашивает Алена, нахмурив брови.

– Боже упаси тебя петь то же самое. Пой лучше, – ровном тоном. Он-то умел подбирать правильные тона: они у него вместо артерий к сердцу. Все эти натянутые, золотые струны.

Ее неуверенное выражение лица не меняется, и она лишь только отворачивается, заострив взгляд впереди. Да у нее дежавю. Опять он не за пианино. А теперь тут еще Мишки нет, который бы сыграл вместо него.

С пианино легче, оно ведь пело вместе с тобой. А теперь в одиночестве?

Доремифасолясидо.

Таков был план.

Травкин устало закатывает глаза, направляя взгляд к потолку, и делает внезапный шаг к ней за спину. Словно хотел спину проткнуть. Ей за спиной сразу стало жарко, и хорошо, что ему не видно изменившегося взгляда. Она плавно затихает, почти пискнув в конце. Оборачиваться запрещено: Ларина не настолько смелая.

– Я сказал остановиться?

– Нет.

– Ну тогда чего молчим?

Все эти три года? Алене тоже было интересно. Стало интересно на днях. Раз она может разговаривать с ним сейчас, почему не могла на уроках? Почему так усиленно, стиснув зубы, молчала и просто присутствовала на уроках музыки. Приносила свой труп и усаживала в третьем ряду; не в первом, потому что он бы заметил, и не в последнем, потому что он бы никогда не заметил. Можно сказать, он ей нравится и посмеяться, но…

Что за но?

Травкин нравится, еще чего. Учитель-козел номер один, если верить слухам. И самая бессмысленная симпатия была бы, если верить анализам Лариной. В слухах об этом ни слова, ни одной записочки, ни одного оставшегося выжившего.

Хотя Алена сейчас лучше бы молчала, чем говорила.

Начинает заново.

До.

И ей становится максимально неприятно и слегка больно, а на плечах наверняка останутся следы его пальцев. Травкин схватил ее за плечи и потянул назад, а она заикнулась, и недопетая нота застряла в горле, ведь подбородок по инерции опустился, и голова захотела вернуться вперед. Пустой взгляд, бесполезное моргание.

Они молчат в этой позе, и он не убирает руки.

Она считает секунды тепла на ее шее, которой он не коснулся. Раз, два… считать получалось лучше, чем петь, потому что считать далеко не потребовалось.

– Ларина, ты слышишь голоса? – тихо и загадочно интересуется Травкин с правильными расставленными паузами в вопросе. Может показаться, что это здоровый интерес. Не наигранный, бля, его классический интерес. Он что, опять с мятной жвачкой?